— Кто бы ни убил, а убил. Если кто хочет ворожить, то ждет у яра, а я иду к колесу, и что увижу, то говорю им. Сейчас посмотрим и тебе, только не знаю, увижу ли что, потому что не всегда видно,
— Лишь бы ты не увидела чего-нибудь худого.
— Коли увижу что-нибудь худое, то не поедешь. Да и без того лучше не ехать.
— Нужно ехать, Хмельницкий писал мне в Бар, чтобы я скорее возвращался, да и Кривонос приказал. Ляхи идут на нас с огромной силой, и мы должны собраться в кучу.
— А когда ты вернешься?
— Не знаю. Будет такое побоище, какого еще не бывало до сих пор. Или нам смерть, или ляхам. Если нас побьют, то я укроюсь здесь, а если мы побьем, то я вернусь за моей пташкой и поеду с нею в Киев.
— А если погибнешь?
— Ты должна мне сказать об этом, на то ты и колдунья.
— Ну а если сгинешь?
— Один раз мать родила!
— Ба! Что же я должна тогда сделать с этой девушкой? Свернуть ей голову, что ли?
— Дотронься только до нее — и я велю посадить тебя на кол!
И атаман угрюмо задумался
— Если я сгину, — продолжал он, — скажи ей, чтобы она простила меня
— Неблагодарная эта ляшка! Не любить тебя за такую любовь? Если б это было со мной, я не перечила бы тебе!
И с этими словами Горпина ткнула казака кулаком в бок и рассмеялась, показав при этом все свои зубы.
— Иди к черту! — сказал Богун.
— Ну, ну, я знаю, что ты не для меня.
Богун всматривался в пенящуюся под колесами воду, словно сам собирался гадать себе.
— Горпина! — сказал он, помолчав.
— Что?
— Когда я уеду, будет она тужить по мне?
— Если ты не хочешь приневолить ее по-казацки, то может, и лучше, если уедешь.
— Не могу, не хочу, не смею! Она умерла бы от этого.
— Тогда лучше, если уедешь. Пока ты здесь, она не хочет тебя знать, а как посидит здесь со мною и Черемисом месяц-другой, то сразу станешь ей милее.
— Я знаю, что бы я сделал, если бы она была здорова: я привез бы из Рашкова попа и велел бы ему повенчать нас, а теперь — боюсь: испугается и умрет. Ты сама видела.
— Да зачем тебе нужны поп и венчанье? Ты не настоящий казак — вот что! Не нужны тут мне ни поп, ни ксендз… В Рашкове стоят добруджские татары, ты бы и их, пожалуй, повесил мне на шею. Увидел бы тогда свою княжну! И что это пришло тебе в голову? Поезжай ты себе и возвращайся
— А ты смотри на воду и говори, что увидишь. Но не лги, а говори правду, если бы даже ты увидела там мою смерть.
Горпина подошла к воде и открыла мельничный шлюз, задерживавший воду: колесо быстро завертелось, покрываясь водяной пылью, а под ним, как кипяток, клубилась пена. Колдунья впилась своими черными глазами в эти клубы и, схватив себя за волосы, начала кричать:
— Гу-гу! Гу-гу! Покажись! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, злой ты или добрый, покажись!
Богун подошел и сел подле нее. Лицо его выражало страх и лихорадочное любопытство.
— Вижу! — крикнула ведьма.
— Что ты видишь?
— Смерть моего брата. Два быка тянут его на кол.
— Ну тебя к черту с твоим братом! — проворчал Богун, которому хотелось узнать совсем о другом.
Несколько времени слышался только грохот бешено вертящегося колеса.
— Лицо его синее, синее, и вороны клюют его! — сказала ведьма.
— Что же ты видишь еще?
— Ничего! У, какой синий! Гу-гу, гу-гу! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, покажись!.. Вижу!
— Что же?
— Битва! Ляхи убегают от казаков.
— А я гонюсь за ними?
— Вижу и тебя. Ты борешься с маленьким рыцарем. Чур, чур, чур! Берешь его!
— А княжна?
— Ее нет! Я снова вижу тебя, а при тебе изменника. Твой друг неверный.
Богун пожирал глазами и пену, и Горпину и усиленно работал головой, чтобы помочь гаданью.
— Какой друг? — спросил он.
— Не знаю. Не вижу — молодой или старый.
— Старый! Верно, старый.
— Может, и старый.
— Тогда я знаю, кто это! Он уже раз изменял мне. Старый шляхтич с седой бородой и бельмом на глазу. Горе ему! Но он мне не друг.
— Он идет на тебя… Опять вижу… Подожди-ка! Есть и княжна! Она в венке из руты, в белом платье; над нею ястреб!
— Это я.
— Может быть, и ты. Ястреб… или сокол? Ястреб!
— Это я.
— Подожди. Уже не видно… В колесе дубовом, в пене белой… Ого-го! Много войска, много молодцов, ох, так много, точно деревьев в лесу, точно бурьяну в степи, а надо всеми — ты, пред тобой несут три бунчука
— А княжна со мной?
— Нет, нет! Ты в отряде
Снова наступило молчание; колесо гудело так, что дрожала вся мельница.
— О, сколько крови! Сколько трупов! А над ними волки и вороны. Всюду трупы и трупы. Ничего не видно — всюду кровь!
Неожиданный порыв ветра сдул с колеса пену, а наверху, над мельницей, показался одновременно отвратительный Черемис с вязанкой дров на плечах.
— Черемис, закрой шлюз! — крикнула ведьма и пошла умываться к ручью; карлик опустил шлюз.
Богун сидел в глубоком раздумье; он очнулся только тогда, когда к нему подошла Горпина
— Ты ничего не видала больше? — спросил он ее.
— Все, что должно было показаться, уже показалось, а больше я уже ничего не увижу.
— А ты не лжешь?
— Клянусь головой брата, что я говорила правду! Его посадят на кол, притянут за ноги волами… Мне жаль его! Э, да не одному ему смерть! Но сколько я видела трупов, просто ужас! Никогда столько еще я не видела! Должно быть, будет страшная война.
— А ее ты видела с ястребом над головой?
— Да
— И она была в венке?
— Да, в венке и в белом платье.
— А откуда же ты знаешь, что этот ястреб я? Я говорил тебе о молодом ляхе шляхтиче Может быть, это он?
Колдунья сморщила брови и задумалась.
— Нет, — сказала она, тряхнув головой, — если б это был лях, то тогда бы летал орел.
— Слава Богу! Слава Богу! Теперь я пойду к своим молодцам. велю им приготовлять коней в дорогу;
