громко заржал. Кони всего лагеря ответили ему ржанием.
И это тоже было сочтено доброй приметой. Глаза солдат горели, сердца бились жаждой битвы, даже начальники разделяли всеобщий энтузиазм. Подчаший плакал и молился, каштелян и староста бряцали саблями.
Никто не спал эту ночь в лагере, возгласы и крики продолжались до утра.
На рассвете прибыл с рекогносцировки пан коронный писарь Сераковский и принес известие, что неприятель находится в пяти милях от лагеря. Его отряд имел столкновение с превосходящими силами татар; в схватке погибло несколько офицеров. Привезенные 'языки' утверждали, что вскоре прибудут Хмельницкий и хан со всеми силами. День прошел в ожидании и приготовлениях к обороне. Князь, принявший без дальнейших колебаний командование на себя, осматривал войско, назначал каждому, где стоять, как защищаться и как приходить на помощь другим. В лагере воцарился превосходный дух; дисциплина вновь укрепилась, беспорядков как не бывало. К полудню все уже были на своих позициях. Стражи, расставленные перед лагерем, каждую минуту доносили, что делается вокруг. В окрестные деревушки были высланы люди забрать всю провизию, какая только отыщется. Солдаты на валах весело разговаривали и распевали песни, а ночь проводили у костров, с саблями в руках, как будто в ожидании неожиданного штурма.
Действительно, на рассвете со стороны Вишневца что-то зачернело. Городские колокола забили тревогу, а в обозе протяжные голоса труб объявили, что неприятель близко. Пешие полки вышли на валы, кавалерия стояла готовой при первом знаке броситься в атаку, у пушек зажгли фитили.
В эту самую минуту появился князь на своем белом коне. Он был в серебряных латах, но без шлема. На лице его не было и следа тревоги; напротив, глаза его смотрели бодро и весело.
— А вот и наши гости, господа! Вот и гости! — повторял он, проезжая вдоль валов.
Наступила тишина; слышно было, как ветер шелестит знаменами, обвивая их вокруг древков. Неприятель подошел так близко, что его уже можно было хорошо разглядеть.
То была первая волна, но не сам Хмельницкий с ханом, передовой отряд из тридцати тысяч ордынцев, вооруженных луками, самопалами и саблями. Захватив полторы тысячи человек, высланных за провизией, они шли густой толпой от Вишневца, потом, вытянувшись в полумесяц, начали заходить с противоположной стороны, к Старому Збаражу.
Князь, убедившись, что это был лишь отряд, приказал кавалерии выйти из окопов. Раздались голоса команды, и полки начали вылетать из-за валов, как пчелы из улья.
Равнина наполнилась людьми и лошадьми. Издали можно было разглядеть с буздыганами в руках ротмистров, осматривающих хоругви и строящих их в боевом порядке; лошади весело фыркали. Наконец из общего строя выехали две хоругви княжеских татар и медленным шагом двинулись вперед. Первым скакал рыжий Вершул, с трудом сдерживая коня, который, как шальной, рвался навстречу врагу.
Лазурь небес не омрачала ни одна тучка. День был на диво солнечный, светлый.
В это же время со стороны Старого Збаража показался княжеский обоз, который не поспел прийти вовремя со всем войском и теперь опасался, как бы ордынцы не окружили его сразу. Так и случилось: полумесяц стремительно двинулся ему навстречу. Крики 'Алла!' долетели до ушей стоящей на валах пехоты; хоругви Вершула также ринулись на помощь.
Но полумесяц достиг обоза раньше и опоясал его, словно черной лентой, а одновременно с этим несколько тысяч татар с диким воем кинулись к Вершулу, стараясь окружить и его. Вот тут и можно было увидеть, сколь опытен Вершул и ловки его солдаты. Заметив, что его обходят справа и слева, он разделил свой отряд на три части. Неприятель вынужден был всею своею массою разворачиваться сообразно его маневрам, не имея возможности напасть сразу. Наконец, враги столкнулись грудь в грудь, но Вершул ударил в самое слабое место, разорвал линию татар и сразу оказался у них в тылу, но, не обратив внимания на это, вихрем помчался к обозу.
Старые стратеги, глядя с валов, восклицали:
— Только княжеские офицеры могут так сражаться!
Тем временем Вершул ударил острым клином в кольцо, окружающее обоз, пробил его, как стрела пробивает тело солдата, и в мгновение ока оказался в самой его середине. Теперь закипела отчаянная битва. Чудное зрелище! Обоз, точно подвижная крепость, выбрасывал длинные ленты дыма, изрыгал огонь, а вокруг роился человеческий муравейник, по краям которого носились кони без седоков: в середине — шум, треск, грохот ружей. Как и кабан обороняется белыми зубами и не дается наседающим на него псам, так и обоз среди тучи татар оборонялся с отчаянием и надеждой на помощь, более значительную, чем отряд Вершула.
Но вот на равнине запестрели красные колеты драгунов Кушеля и Володыевского, словно лепестки красных цветов, гонимые ветром. Вот и они доскакали до массы татар и погрузились в нее совсем… вот и ничего не видно, только свалка сделалась еще сильней. Солдаты на валах удивлялись, отчего князь не пошлет сразу большую помощь, но у князя были на это свои соображения. Он хотел всем показать, с какими людьми пришел он, закалить примером сердца солдат и подготовить их к еще большим опасностям.
Огонь из табора ослабевал, значит, не было времени заряжать, или, может быть, ружейные стволы чересчур накалились, зато крики татар становились все сильней. Князь дал знак, и три хоругви — одна его собственная под началом Скшетуского, другая старосты красноставского, третья королевская — двинулись к обозу. Они ударили, сразу разорвали татарское кольцо, потом оттеснили его на равнину, погнали к лесу, разбили еще раз, и обоз, среди радостных криков и пушечных выстрелов, благополучно въехал в свои окопы.
Однако татары, зная, что за ними идут Хмельницкий и хан, не исчезли из вида, напротив, вскоре появились опять, окружили весь лагерь, занимая дороги и ближайшие деревушки, из которых тотчас же поднялись к небу столбы черного дыма. Множество татарских всадников приблизилось к самым окопам, а навстречу им из крепости высыпали княжеские и коронные солдаты.
Вершул уже не мог принимать участия в обороне; раненный в голову при защите обоза, он лежал без движения в своей палатке, зато пан Володыевский, хотя весь и окровавленный, чувствовал себя неудовлетворенным и выскочил в числе первых. Схватки длились до вечера. Рыцари с валов смотрели на бой, как на красочное зрелище. Мундир пана Володыевского мелькал по всему полю. Скшетуский обратил на него внимание пана Лянцкоронского, а Заглоба, хотя пан Михал и не мог его слышать, поощрял его криками и только изредка обращался к стоящим поблизости солдатам:
— Посмотрите, господа! Это я его выучил действовать саблей. Хорошо! Отлично! Ей-Богу, он скоро со мной сравняется!
Но солнце зашло, и бой подходил к концу. На поле остались лишь бездыханные тела людей и трупы лошадей. В городе зазвонили к вечерне.
Ночь надвигалась медленно, но мрак разгоняло зарево пожаров вокруг. Горели Залостицы, Люблянки, Кретовицы, Вахловка — вся окрестность пылала. Ночью дым казался красным, звезды бледно светились на розовом фоне неба. Стаи птиц из лесов, зарослей, с прудов с громкими криками поднимались и кружились в воздухе, освещенные пожаром, словно летучие огоньки. В лагере скот, пораженный невиданным зрелищем, издавал жалобное мычание.
— Не может быть, — говорили между собою старые солдаты, — чтобы один татарский отряд мог учинить столько пожаров; наверное, это приближается Хмельницкий с казаками и всею ордой.
Гетмана ждали в эту ночь. Солдаты все до единого были на конях, народ усыпал крыши и башни. Все сердца бились неспокойно. Женщины рыдали в костелах, простирая руки к Святым Дарам. Тревожное ожидание тяготело над всем городом, крепостью и лагерем.
Но ждать пришлось недолго. Ночь еще не наступила, как на горизонте показались первые шеренги татар и казаков, за ними другие, третьи, десятые, сотые, тысячные. Можно было подумать, что это все леса сорвались со своих корней и идут на Збараж. Напрасно глаза человека искали границы этих полчищ далеко, необозримо далеко чернели массы людей и лошадей, теряясь в дымке и зареве пожарищ Они шли, словно саранча, которая покрывает всю землю своим страшным, подвижным покровом. Наконец, за четверть мили от крепости, казаки остановились и начали разжигать костры.
— Видите костры? — шептали солдаты. — Они тянутся дальше, чем конь может проскакать без остановок.
— Иисус, Мария! — сказал Заглоба Скшетускому. — Вы знаете, что у меня сердце льва, что я не ведаю
