страха, но все-таки желал бы, чтоб их до утра черти прибрали. Ей-Богу, их уж чересчур много. И в долине Иосафата, пожалуй, такой толкотни не было. Скажите, пожалуйста, чего нужно этим злодеям? Чего всякий дурак не сидит дома, не справляет спокойно барщины? Чем мы виноваты, что нас Господь Бог сотворил панами, а их мужиками и приказал повиноваться нам? Тьфу! Меня злоба разбирает! Кроткий я человек, на все уступки согласный, но для них было бы лучше не доводить меня до каленья. Слишком много дали им воли, слишком много хлеба, вот они и расплодились, как мыши на гумне, а теперь аж на котов кидаются. Погодите ужо! Тут есть один коток, который прозывается князем Еремией, и другой, которого зовут Заглоба! Как вы думаете, пойдут они на переговоры? Если бы они изъявили покорность, то ведь можно было бы даровать им жизнь, а? Одно меня лишает покоя: достаточно ли в лагере провианта? А, черт возьми! Посмотрите: одни огни за теми огнями и дальше… все огни! Ах, чума бы на вас напала!
— Что вы тут толкуете о переговорах, — сказал Скшетуский, — если они думают, что мы находимся в их руках и завтра они возьмут нас?
— Но ведь не возьмут? Нет?
— Все в Божией власти. Во всяком случае, если здесь князь, им недешево это достанется.
— Как вы меня утешили. Мне вовсе нет дела, дешево или дорого, мне нужно, чтобы мы им совсем не доставались.
— Для настоящего солдата большая честь — сознание, что он не зря отдает свою жизнь.
— Верно, верно… Провалиться бы им всем вместе с вашим утешением!
К беседующим подошли пан Подбипента и Володыевский.
— Говорят, ордынцев и казаков полмиллиона, — сказал литвин.
— Чтоб язык у вас отсох! — воскликнул Заглоба. — Хороша новость!
— При штурмах их легче бить, чем в поле, — кротко заметил пан Лонгинус.
— Коль скоро наш князь и Хмельницкий столкнулись, — сказал пан Михал, — то и говорить нечего о мирных переговорах. Или пан, или пропал! Завтра будет решительный день!
И он весело потер руки.
Маленький рыцарь был прав. За время этой долгой войны два льва еще не становились друг против друга. Один громил гетманов и вождей, другой — атаманов казацких, за тем и за другим следом шла победа, тот и другой были грозою неприятелю, но только теперь должно было решиться, на чью сторону при прямом столкновении склонится победа. Вишневецкий смотрел с окопов на сонмища татар и казаков, тщетно стараясь объять их взглядом, Хмельницкий поглядывал на замок и лагерь и думал про себя: 'Там самый страшный враг мой; если одолею его, кто станет сопротивляться мне?'.
Легко было догадаться, что битва меж двумя этими полководцами будет долгая и ожесточенная, но исход ее едва ли подлежал сомнению. Князь Лубен и Вишневца стоял во главе пятнадцати тысяч человек, включая в это число и прислугу, за народным вождем шел весь люд степей от Азовского моря и Дона до устья Дуная. С ними шел хан во главе Крымской, Белгородской, Ногайской и Добруджской орд, шли низовцы и неисчислимые толпы черни, из степей, яров, городов, городков, деревень и хуторов и все те, что когда-то служили в панских или коронных полках; шли черкесы, валахи, силистрийские и румелийские турки, шли даже ватаги сербов и болгар. Казалось, это было новое переселение народов, которые бросили свои степные поселения и потянулись на запад, чтобы занять новые земли, создать новое государство.
Таково было соотношение борющихся сил… горсть против тысяч, островок в сравнении с морем! Неудивительно, что не одно сердце билось тревогой и что не только этот город, но и вся республика смотрели на одинокий лагерь, окруженный тучами диких воинов, как на могилу рыцарей и великого их вождя.
Так же думал и Хмельницкий, потому что, едва костры хорошенько разгорелись в его обозе, перед крепостью появился парламентер-казак с белым знаменем.
Стража вышла и тотчас схватила его.
— От гетмана к князю Ереме, — сказал он.
Князь еще не слезал с коня и со спокойным лицом стоял на валу. Зарево отражалось в его глазах и розовыми бликами освещало его ввалившиеся щеки. Казак почувствовал некоторую робость несмотря на то, что был старым степным волком.
— Кто ты? — спросил князь-воевода, вперившись в него своим спокойным взором.
— Я сотник Сокол… от гетмана.
— С чем ты пришел?
Сотник начал отвешивать поклоны.
— Смилуйся, владыка! Что мне приказали, то я и должен сказать; я не виноват!
— Говори смело.
— Гетман приказал мне сказать, что прибыл в гости и завтра навестит вас в замке в Збараже.
— Скажи ему, что не завтра, а сегодня я даю пир в замке! — ответил князь.
Спустя час раздались салютные выстрелы пушек, радостные крики, и все окна замка осветились.
Хан, услыхав пиршественные звуки, вышел из палатки в сопровождении брата Нуреддина, султана Галги, Тугай-бея и множества мурз, а потом послал за Хмельницким.
Гетман, слегка подвыпивший, явился тотчас же и, отвешивая поклоны и прикладывая руку ко лбу, бороде и груди, ожидал вопроса.
Хан долгое время глядел на замок, издали похожий на гигантский фонарь, и слегка покачивал головой, наконец, пригладив рукою редкую бороду, спросил, указывая на светящиеся окна:
— Гетман запорожский, что там такое?
— Могущественнейший царь! — ответил Хмельницкий. — То князь Еремия пирует.
Хан задумался.
— Пирует?
— То завтрашние покойники веселятся сегодня, — ответил Хмельницкий.
С валов послышались новые выстрелы, загремели трубы, и разноголосые восклицания дошли до священных ушей хана.
— Нет Бога, кроме Аллаха, — пробормотал он, — львиное сердце в груди у этого гяура.
И, помолчав немного, прибавил:
— Я бы предпочел быть с ним, а не с тобою. Хмельницкий задрожал. Дорого оплачивал он дружбу татар и
до сих пор еще не был уверен в своем страшном союзнике. Один жест хана — и все орды могли обратиться против казачества, которое тогда неминуемо бы погибло. Хмельницкий знал еще и то, что хан помогал ему единственно из-за добычи, даров, пленников и, почитая себя за настоящего монарха, в глубине души стыдился помогать бунтовщикам против короля, становиться на стороне какого-то 'Хмеля' против Вишневецкого.
Казацкий гетман часто напивался не только по привычке, но и от отчаяния.
— Великий государь, — сказал он, — Еремия твой враг. Это он отнял у татар Заднепровье, он убитых мурз, как волков, развешивал на деревьях для устрашения, он хотел идти на Крым с огнем и мечом…
— А разве вы не творили бед в улусах?
— Я твой раб.
Синие губы Тугай-бея начали дрожать; у него среди казаков находился смертельный враг, который когда-то вырезал поголовно его чамбул и чуть не схватил его самого. Имя его срывалось с языка Тугай-бея с неумолимою силою мстительных воспоминаний. Он не выдержал:
— Бурлай! Бурлай!
— Тугай-бей, — поспешил Хмельницкий, — вы с Бурлаем по мудрому приказу хана в прошлом году лили воду на мечи.
Новый залп в замке прервал дальнейший разговор. Хан вытянул руки, как бы желая охватить ими Збараж, крепость и лагерь.
— Завтра это будет моим? — спросил он у Хмельницкого.
— Завтра они умрут…
И Хмельницкий вновь начал кланяться, считая разговор законченным. Хан плотнее закутался в своей меховой халат, потому что ночь стояла довольно прохладная, и пошел к своей палатке, повторяя:
