— На Збараж! На Збараж! — повторило несколько решительных голосов.
Лицо Скшетуского просияло радостью.
— О, милостивый король и государь! — сказал он. — С тобою и жить и умирать!..
Благородное сердце короля смягчилось, как воск, и несмотря на отталкивающий вид рыцаря он обнял его и проговорил:
— Вы милее мне в ваших лохмотьях, чем иные в шелках. Клянусь Пресвятой Девой, и не за такие заслуги награждают староствами… и вы не останетесь без награды… Не противоречьте мне! Я ваш должник!
Вельможи хором одобрили слова короля.
— Как же вы прошли через казацкий и татарский лагерь!
— В болотах скрывался, в тростниках, лесами шел… блуждал… не ел давно.
— Накормите его! — приказал король.
— Накормить! — повторили прочие.
— Одеть его!
— Пусть ему утром дадут коня и одежду, — продолжал король. — Вы ни в чем не будете иметь нужды.
По примеру короля все рассыпались в похвалах рыцарю. Его забросали вопросами, на которые он отвечал с превеликим трудом. Им все более овладевала страшная слабость, сознание почти покидало его. Принесли пищу, появился и ксендз Цецишовский, королевский проповедник.
Все сановники расступились. Ксендз был человек ученый, важный; король дорожил его мнением более, чем мнением канцлера, а с амвона он иногда затрагивал такие вещи, каких почти никто не мог коснуться и на сейме. Ксендзу тотчас же рассказали, что прибыл офицер из Збаража, где князь несмотря на голод и недостаток в порохе и снарядах громит и хана и Хмельницкого, который весь прошлый год не потерял столько людей, сколько под Збара-жем, что король намеревается идти на выручку, даже если ему придется погибнуть со всем войском.
Ксендз слушал молча и время от времени поглядывал на изможденного рыцаря. А тот с жадностью ел, не обращая внимания на короля, который время от времени отпивал глоток за здоровье офицера из маленького серебряного стаканчика.
— Как зовут этого рыцаря? — спросил ксендз.
— Скшетуский.
— Ян?
— Да, Ян.
— Поручик князя-воеводы русского?
— Да.
Ксендз поднял глаза кверху и начал молиться.
— Возблагодарим Бога! Неисповедимы пути, какими Он приводит человека к счастию и покою. Я знаю этого человека.
Скшетуский услышал это и поднял глаза на говорящего, но ни лицо, ни голос ксендза не были ему знакомы.
— Так это вы один из всего войска взялись пройти через неприятельский лагерь? — спросил его ксендз.
— Передо мною пошел мой товарищ, но погиб, — ответил Скшетуский.
— Тем больше ваша заслуга, что вы решились идти после него. По вашему виду я вижу, что дорога была нелегкой. Бог благосклонно принял вашу жертву, и вашу доблесть, и вашу молодость и благополучно провел вас.
И ксендз обратился к Яну Казимиру:
— Ваше величество, — сказал он, — вы твердо решили идти на помощь к князю-воеводе русскому?
— Вашим молитвам, святой отец, — ответил король, — я поручаю отечество, войска и самого себя, потому что понимаю всю опасность моего предприятия, но не могу допустить, чтобы князь-воевода погиб в Збараже с таким рыцарством, как вот этот офицер.
Ксендз вознес руки к небу. В зале воцарилась тишина.
— Benedico vos, in nomine Patris et Filii et Spiritus sancti. [100]
— Аминь! — сказал король.
— Аминь! — повторили все присутствующие.
По утомленному лицу Яна Казимира разлилось спокойствие, и только глаза его сверкали необычным блеском. Он взял со стола шпагу и сделал знак Тизенгаузену, чтобы тот помог прицепить ее.
— Когда ваше величество намерены выступить? — спросил канцлер.
— Бог дал нам погожую ночь, — сказал король. — Пан обозный стражник, прикажите трубить сбор и седлать коней.
Стражник тотчас же вышел. Канцлер тихо заметил королю, что еще не все готовы и что экипажи могут двинуться только утром, но Ян Казимир нетерпеливо перебил его:
— Кому экипажи дороже спасения отечества, тот может остаться.
Королевские покои начали пустеть. Каждый спешил к своей хоругви, чтобы привести ее в готовность и установить в походном порядке. В комнате остались только король, канцлер, ксендз и пан Скшетуский с Тизенгаузеном.
— Господа, — сказал ксендз, — все, что могло нас интересовать, мы узнали от этого рыцаря. Теперь нужно дать ему отдохнуть, потому что он едва держится на ногах. Позвольте мне, ваше величество, взять его к себе;
— О, конечно! Пусть его проводит Тизенгаузен и еще кто-нибудь, один он едва ли дойдет. Идите, идите, милый друг мой, никто больше вас не заслужил себе отдыха. Да помните, что я ваш должник. Скорее о себе забуду, чем о вас!
Тизенгаузен взял Скшетуского под руку и вышел из комнаты. В сенях им попался староста речицкий, который взял рыцаря под другую руку, впереди шли ксендз и мальчик с фонарем, который, впрочем, оказался не нужен: большая золотая луна тихо плыла над Топоровом. С лагерной стоянки долетали звуки людских голосов, скрип телег и рулады полковых труб. Поодаль, перед костелом, залитым светом луны, виднелись ряды пеших и конных солдат. К скрипу телег примешивался лязг цепей и глухое погромыхивание пушек.
— Двинулись уже! — сказал ксендз.
— Под Збараж… на помощь, — прошептал Скшетуский.
И неизвестно, от радости или утомления, а может быть, от того и другого, он ослабел так, что Тизенгаузен и староста почти тащили его на себе.
У самого костела стояли хоругви Сапеги и пехота Арцишевского. Солдаты группировались кучками и загораживали дорогу.
— С дороги, с дороги! — кричал ксендз.
— Кто идет?
— Офицер из Збаража!
Солдаты расступились и с изумлением смотрели на героя.
С величайшим трудом ксендз довел Скшетуского до дома местного священника. Там, приказав отмыть рыцаря от грязи и тины, ксендз уложил его в постель, а сам отправился к войскам.
Скшетуский был в полубеспамятстве, но лихорадка не давала ему уснуть сразу. Он не понимал, где он теперь и что делается вокруг него. Он слышал только говор, топот, крики солдат, голоса труб, и все это слилось в его сознании в тревожную какофонию. 'Войско идет', — подумал он. Шум начинал удаляться, слабеть, рассеиваться, в Топоровевоцарилась тишина.
Скшетускому казалось, что он вместе с ложем летит в какую-то бездну.
