иногда толпой в несколько тысяч человек, появятся вблизи (насколько можно, мы отгоняем их пушечными выстрелами), а то стража примет за табор табун диких лошадей, и опять новый переполох.
— И не скучно вам на таком безлюдье? — поинтересовался пан Скшетуский.
— Я не променял бы своего места на королевские покои. Я отсюда вижу больше, нежели король из своего окна в Варшаве.
И действительно, с валов на необозримые дали расстилалась степь, целое море земли; на север устье Самары, а на юг Днепр. со своими скалами, пропастями, лесами, вплоть до следующего порога, Сурского.
Отъезд был назначен на следующий день, но наместнику не спалось. Невеселые мысли роями лезли ему в голову. Поездка в страшную Сечь сулила ему почти неизбежную погибель. А жизнь так улыбалась ему! Он был молод, любим, впереди — союз с милой… но что значит жизнь и любовь в сравнении с честью и славой? Тут он вспомнил, что Елена ждет его в Розлогах, тревожится за него… Богун… дикая, разъяренная толпа… и сердце наместника сжалось болью. Теперь степи просохли, можно бы ехать в Лубны, а он сам приказал Елене и княгине ждать его возвращения в Розлогах. Разве он знал, что буря разыграется так скоро, что поездка в Сечь сопряжена с такими опасностями? Скшетуский расхаживал крупными шагами взад и вперед по комнате, дергал себя за бороду и ломал руки. Что ему делать, как поступить? Воображение рисовало ему Розлоги, объятые огнем, окруженные исступленной, дико воющей чернью, более похожей на дьяволов, чем на людей. Его шаги унылым звуком отражались под сводами комнаты, а ему казалось, что это уже идут за Еленой. На валах протрубили сигнал гасить огни, а ему почудилось, что это звук рога Богуна… и он заскрежетал зубами и ухватился за рукоять сабли. Эх, зачем он так настаивал, чтобы его отправили вместо Быховца в эту проклятую экспедицию?
Лежавший у порога Жендзян заметил беспокойство хозяина, встал, протер глаза, зажег факел, стоящий тут же, и начал тоже расхаживать по комнате, чтоб обратить на себя внимание своего господина.
Но тот так погрузился в свои грустные мысли, что не видал ничего и продолжал свою прогулку.
— Пан наместник, а пан наместник! — сказал Жендаян.
Скшетуский взглянул на него бессмысленными глазами, но вскоре очнулся.
— Жендзян, боишься ты смерти? — спросил он.
— Кто? Какой смерти? Что вы говорите?
— Потому что кто едет в Сечь, тот назад не возвращается.
— Так зачем же вы едете в таком случае?
— Это мое дело, и ты в это не вмешивайся. Но тебя мне жаль; ты почти ребенок и хоть порядочный плут, но там плутнями одними не отделаешься. Возвращайся в Чигирин, а потом в Лубны.
Жендзян почесал в голове.
— Видите ли, смерти я не боюсь, потому что, если бы боялся ее, то не боялся бы Бога: Его воля! А если вы добровольно едете на смерть, то и я не отстану от вас… Я ведь тоже шляхтич, хотя и бедный, но шляхтич.
— Я знал, что ты добрый мальчик, но скажу тебе одно: если ты не хочешь ехать по доброй воле, то поедешь по приказанию. Иначе быть не может.
— Хоть убейте меня, я не поеду. Что я, Иуда какой, чтобы предал вас на смерть?
Жендзян закрыл лицо руками и зарыдал. Пан Скшетуский понял, что таким путем ничего не добьешься, а кричать на мальчика ему не хотелось.
— Слушай, — мягко сказал он, — помощи ты мне никакой не окажешь, да я и сам за здорово живешь в руки не дамся. Ты повезешь письмо в Розлоги — письмо, от которого зависит моя участь. Ты скажешь княгине и князьям, чтобы они тотчас, без малейшего промедления, перевезли панну в Лубны, иначе их война застанет врасплох, и сам позаботишься, чтобы все было исполнено так. Я тебе даю поручение, достойное друга, а не слуги.
— Так вы пошлите кого-нибудь другого; письмо довезет всякий.
— Кому я здесь могу довериться? Ты с ума сошел! Повторяю тебе: спаси мне жизнь два раза, то и тогда ты не окажешь мне такой услуги, потому что я весь извелся, не ведая, что там делается.
— Ей Богу, я вижу, мне нужно ехать! Только мне вас до того жаль, что меня не утешило бы, если бы вы мне подарили серебряный пояс.
— Пояс твой, только исполни все как следует.
— Не нужен мне пояс, только бы ехать с вами.
— Завтра ты поедешь с чайкой, которую пан Гродзицкий высылает в Чигирин, и затем тотчас же, нигде не останавливаясь, отправишься в Розлоги. Ни княгине, ни панне не говори, что мне угрожает, только проси, чтобы они немедленно ехали в Лубны, хотя бы верхом и без всякого багажа. Вот тебе кошелек на дорогу, а письмо я сейчас напишу.
Жендзян упал в ноги наместнику.
— О, пан наместник, неужели мы никогда вновь не увидимся?
— Как Бог даст, как Бог даст! — ответил пан Скшетуский. — Только в Розлогах виду не показывай. А теперь иди спать.
Остаток ночи пан Скшетуский провел в писании писем и горячей молитве и немного успокоился. Ночь прошла, и в узкое окно прокрался бледный луч рассвета.
На башне и в замке заиграли сигнал 'вставать'.
А вот и пан Гродзицкий появился на пороге.
— Пан наместник, чайки готовы.
— И я готов, — спокойно сказал Скшетуский.
Глава X
Легкие чайки быстро неслись вниз по течению реки, увозя молодого рыцаря навстречу его судьбе. Благодаря высокой воде пороги не представляли особой опасности. Наши путники миновали Сурский и Лоханный порог, счастливая волна перенесла их через Воронов, чуть-чуть зацепили дном челнока на Княжем; все шло благополучно, но вот вдали показалась пена водоворота: это страшный Ненасытец. Теперь уже нужно приставать к берегу и тащить ладьи по земле. Работа тяжелая и долгая, пожалуй, на целый день. По счастью, кто-то переправлялся таким же образом недавно и оставил на берегу множество колод, которые обыкновенно подкладывались под лодки для более успешного передвижения. Кругом — ни души, на реке тоже; в Сечь могли плыть только те лодки, которые были пропущены паном Гродзицким, а он нарочно отрезал Запорожье от остального света. Тишина прерывалась только грохотом воды, разбившейся о скалы Ненасытца. Приказав людям тащить лодки, пан Скшетуский любовался странной, поразительной картиной. Вся ширина реки была разделена семью плотинами торчащих над водой черных скал. Река всей своей силой напирала на эти плотины, разбивалась о них и, рассвирепевшая, вспенившаяся, старалась перескочить через них, как взбесившийся конь. Но отброшенная назад, она точно грызла скалы, в бессильном гневе сливалась в гигантские клубы, метала целые фонтаны воды вверх и выла, как дикий зверь. Над водой проносились стаи перепуганных птиц; между плотинами стояли одинокие, угрюмые скалы, словно злые духи, сторожащие вход в ад.
Люди пана наместника боязливо крестились и предостерегали его, чтоб он не особенно близко подходил к берегу. Были предания, что кто долго смотрит на Ненасытца, тот увидит что-то ужасное и сойдет с ума; говорили также, что иногда из водоворота высовываются длинные черные руки и хватают неосторожного, чересчур близко подошедшего к берегу, причем все окрестности оглашаются жутким смехом. Ночью даже запорожцы не осмеливались перетаскивать лодки.
В союз братства на Низу не принимали того, кто один, без посторонней помощи, не проплыл в лодке через все пороги, но для Ненасытца делали исключение: его скалы никогда не покрывались водой. Об одном только Богуне слепцы распевали, что он будто бы проплыл и через Ненасытец, но этому мало верили.
Возня с лодками продолжалась почти целый день; солнце спустилось к горизонту, когда наместник
