Громкий стук в дверь прервал совещание. Толпа покончила с Татарчуком и Барабашем и прислала новую депутацию.
В комнату ввалилась толпа казаков, пьяных, окровавленных, разъяренных. Они остановились близ дверей и загалдели, протягивая вперед руки, еще покрытые дымящейся кровью.
— Товарищество кланяется панам старшинам, — тут они все поклонились в пояс, — и просит выдать ляха, поиграть с ним так, как с Барабашем и Татарчуком.
— Выдать им ляха! — крикнул Чарнота.
— Не выдавать! — вступились другие. — Пусть подождут. Он посол!
Наконец, все смолкли, ожидая, что скажут кошевой и Хмельницкий.
— Товарищество просит, а не то, так само возьмет! — повторила депутация.
Казалось, Скшетуский погиб окончательно, когда Хмельницкий наклонился к уху Тугай-бея.
— Это твой пленник, — шепнул он. — Его взяли татары, он твой. Отдашь ты его или нет? Он богатый шляхтич, да и без того князь Еремия за него заплатит.
— Давайте ляха! — грозно кричали казаки.
Тугай-бей потянулся на своем сиденье и встал. Лицо его изменилось в одну минуту, глаза блеснули, зубы скрипнули. Он, как тигр, ринулся в середину толпы, добивающейся выдачи пленника.
— Прочь, хамы, псы неверные! — прорычал он, бешено ухватив за бороду двух ближайших запорожцев. — Прочь, пьяницы, нечистые скоты, гады! Вы пришли отнять у меня моего пленника? Так вот же вам, вот! — Он свалил на пол одного казака и начал его топтать ногами. — На колени, рабы! Всех вас, всю вашу Сечь я также потопчу ногами!
Депутаты со страха попятились назад. Страшный друг показал свои когти.
Странное дело: в Базавлуке стояло ровно шесть тысяч татар. Правда, за ними стоял хан, со всею своею силою, но ведь и Сечь чего-нибудь стоила, но ни один голос не осмелился протестовать Тугай-бею. Казалось, грозный мурза нашел единственный способ сохранить жизнь пленника. Депутация возвратилась на площадь с заявлением, что 'поиграть' с ляхом нельзя, что он пленник Тугай-бея, а Тугай-бей рассердился. 'Бороды нам вырвал! Рассердился!' 'Рассердился, рассердился!' — орала толпа, а через несколько минут уже готова была песня на этот случай. У одного из костров кто-то затянул:
Но вскоре и песни замолкли. От ворот, со стороны предместья Гассан-Паша, появилась новая толпа народа и направилась к дому совета. Атаманы собирались уже идти домой, как показались новые гости.
— Письмо к гетману!
— Откуда вы?
— Мы чигиринцы. День и ночь с письмом идем. Вот оно.
Хмельницкий взял письмо из рук казака и стал читать. Вдруг лицо его изменилось; он опустил письмо и громко произнес:
— Паны атаманы! Великий гетман высылает на нас своего сына Стефана с войском. Война!
Кругом все закричали, не то с радости, не то со страху; Хмельницкий вышел на середину комнаты и подбоченился; глаза его метали молнии, голос звучал грозно и повелительно:
— Куреневые по куреням! Выстрелить из пушки! Разбить бочки с водкою! Завтра выступаем!
С этого момента вся власть переходила в руки Хмельницкого. Недавно еще он должен был пускаться на хитрость, чтобы спасти пленника, и хитростью губить своих недоброжелателей, но теперь он держал бразды правления в своих руках. Так всегда бывало. До и после войны, хотя бы и при выбранном гетмане, толпа через атаманов и кошевого заявляла свои требования, и не исполнять их было небезопасно; но раз война объявлена, 'товарищество' становилось войском, подчиненным военной дисциплине, куреневые — офицерами, а гетман — вождем-диктатором.
Вот почему атаманы немедленно кинулись исполнять приказ Хмельницкого. Совет был окончен.
Через минуту выстрелы из пушек объявили всему народу, что война началась.
Начиналась война и начиналась новая эпоха в истории двух народов, но об этом не знали ни пьяные жители Сечи, ни сам запорожский атаман.
Глава XII
Хмельницкий со Скшетуским пошли на ночлег к кошевому, а за ними и Тугай-бей: тому поздно уже было возвращаться в Базавлук. Дикий бей относился к наместнику, как к пленнику, которого со временем выкупят за высокую цену, относился, может быть, с большим уважением, чем к вольным казакам: недаром он видел его когда-то при ханском дворе. Кошевой, увидав это, пригласил его в свой дом и тоже сразу переменил свою тактику. Старый атаман был душою и телом предан Хмельницкому, а Хмельницкому, очевидно, во что бы то ни стало необходимо было сохранить пленника в целости. Но удивление его достигло крайних пределов, когда Хмельницкий, немедленно после прихода в дом, спросил у Тугай- бея:
— Тугай-бей, сколько ты думаешь взять выкупа за этого пленника?
Тугай-бей посмотрел на Скшетуского.
— Ты же сам говорил, что он важный человек, а я знаю, что он посол страшного князя, а страшный князь любит своих. Бис-миллях! Один заплатит и другой заплатит, значит…
Татарин подумал.
— Две тысячи талеров.
— Я тебе дам две тысячи талеров.
Тугай-бей молчал с минуту. Его косые глаза, казалось, насквозь проникали Хмельницкого.
— Ты дашь три, — сказал он.
— Зачем я должен дать три, когда ты сам запросил две?
— Ты хочешь его иметь, значит, он тебе нужен, а если нужен, то ты дашь три тысячи.
— Он мне жизнь спас.
— Алла! Это стоит тысячью больше.
Тут и Скшетуский вмешался в торг.
— Тугай-бей! — гневно вскрикнул он. — Я ничего не могу обещать тебе из княжеской шкатулки, но я тебе отдам три тысячи, хоть бы для этого должен был продать все свое до нитки. У меня есть деревушка, стоит же она чего-нибудь? А этому атаману я не хочу быть обязанным ни жизнью, ни свободой.
— А вы разве знаете, что я сделаю с вами? — спросил Хмельницкий и вновь обратился к Тугай- бею. — Война начнется. Пошлешь ты за деньгами к князю, но прежде чем посол воротится, много воды в Днепре утечет, а тут я тебе сам завтра в Базавлук привезу деньги.
— Дай четыре, тогда я и говорить с ляхом не буду, — нетерпеливо сказал Тугай-бей.
— Хорошо, я согласен; будь по-твоему.
— Пан гетман, — заметил кошевой, — если прикажешь, я сейчас отсчитаю тебе эти деньги.
— Утром отвезешь их в Базавлук, — согласился Хмельницкий.
Тугай-бей потянулся и зевнул.
— Спать хочется… Завтра с рассветом ехать надо. Где мне спать?
Кошевой указал ему на связку овечьих шкур у стены.
