торжественно проговорил:
— Я, Еремия Вишневецкий, воевода русский, князь лубенский, клянусь Тебе, всемогущий Боже, что, поднимая саблю против бунта и насилия, дотоле не вложу ее в ножны, пока хватит моих сил и жизни, пока не смою позора с моей родины, пока не положу к ногам республики ее последнего врага. Аминь!
Он медленно съехал вниз и присоединился к своим полкам.
К ночи дошли до Басани, имения пани Криницкой, которая со слезами на глазах жаловалась князю, что крестьяне ее было взбунтовались и только приближение княжеских войск спасло ее от неминуемой гибели. Князь приказал схватить зачинщиков, а сам послал пана Понятовского на разведку к Каневу. Тот возвратился скоро и привез с собою пять человек запорожцев, которые под пыткой дали князю верные сведения о корсунской битве. По словам их, Хмельницкий все еще в Корсуне, а Тугай-бей с пленниками, добычей и обоими гетманами намеревается ехать в Крым. Хмельницкий сильно упрашивал Тугай-бея не покидать его, но татарин стоял на своем, говоря, что после победы над коронными войсками казаки могут обойтись и без посторонней помощи. Запорожцы определяли силу Хмельницкого в двести тысяч человек, из которых настоящего войска было только пятьдесят тысяч, остальные — всякий сброд. Князь воспрянул духом. Он тоже рассчитывал на увеличение своих войск. За Днепром к нему должны были присоединиться остатки разбитых коронных войск, местная шляхта и мелкие панские отряды.
За Переяславлем войска вступили в дремучие леса, тянущиеся по берегам Трубежа от Козельца до самого Чернигова. Был месяц май; жара стояла невиданная. В лесах вместо прохлады было так душно, что людям и животным просто не хватало воздуха для дыхания; скотина, идущая за обозом, падала на каждом шагу или, почуяв воду, бросалась к ней, производя страшный переполох. Начали падать и кони, в особенности в тяжелой кавалерии. Ночью несметное количество комаров и мошек не давали никому покоя.
Так прошло четыре дня. На пятый день жара еще более усилилась. Когда подошла ночь, кони начали храпеть, а скот жалобно мычал, словно в предчувствии опасности.
— Кровь чуют! — говорили в лагере.
— Казаки преследуют нас! Битва будет!
Женщины подняли плач, экипажи старались опередить друг друга, сворачивали в сторону и застревали между деревьями.
Но княжеские люди быстро водворяли порядок. Князь разослал во все стороны небольшие отряды с целью выяснить, не случилось ли чего-нибудь действительно опасного.
Пан Скшетуский, который вызвался идти добровольцем, возвратился первым, перед утром, и направился прямо к князю.
— Что там? — спросил Еремия.
— Князь, леса горят.
— Подожжены?
— Да. Я схватил несколько человек; они признались, что Хмельницкий послал казака, который бы шел за нами и поджигал бы лес в случае, если будет благоприятный ветер.
— Вот как? Он хотел нас спалить живьем, не вступая в битву. Привести сюда этих людей!
Привели трех чабанов, диких, глупых, перепуганных донельзя. Они тотчас же признались, что им поручено поджигать леса.
Они сообщили, что против князя и войска высланы, да те шли к Чернигову иной дорогой, ближе к Днепру. А тут подоспели и другие разведчики, все с тем же известием, что леса горят.
Но князь не особенно сильно этим тревожился.
— Это варварский способ, — сказал он, — но вреда нам он не принесет. Огонь не перейдет речек, впадающих в Трубеж.
Действительно, в Трубеж впадало столько речек, а между речками лежали такие болота, что особенно опасаться было нечего, разве только леса будут поджигать после каждой речки, каждого болота.
Разведочные отряды вскоре удостоверились, что именно так и делается. Каждый день находили нескольких поджигателей.
Огонь распространялся с удивительной быстротой, но скорее к западу и востоку, чем к северу. По ночам яркое зарево освещало все небо. Женщины с утра до ночи распевали духовные песни. Перепуганный лесной зверь бежал из своих чащоб на дорогу и смешивался с домашним скотом обоза. Воздух был пропитан гарью и дымом; войска продвигались среди густой, непроглядной мглы. Нечем было дышать, едкая гарь ела глаза, а ветер приносил все больше и больше дыма. Ночью было светлей, чем днем. А лес все тянулся, и, казалось, конца ему не будет.
Вот в таких условиях пришлось князю Еремии вести свои войска. К тому же, еще пришли известия, что неприятель идет другою стороною Трубежа.
Однажды ночью в княжеский лагерь прибыл пан Суходольский с противоположной стороны Десны. Он потребовал, чтоб его немедленно провели в княжескую палатку, и о чем-то долго совещался с князем. Потом князь собрал всех своих офицеров и объявил им горестную весть, что король Владислав умер.
Офицеры, словно по команде, обнажили головы. Лица всех сделались важны и серьезны.
Ксендз Муховецкий запел 'Dies irae', и среди этих бесконечных лесов щемящее чувство сиротливости невольно объяло всех. Стало ясно, что последняя надежда рушилась, что теперь они остались одни- одинешеньки, лицом к лицу с грозным неприятелем, и нет у них никого на свете, кроме князя.
В тот же день князь нарочито громко, чтоб все слышали, сказал Зацвилиховскому:
— Нам нужен король-воин, и если Бог дозволит нам принять участие в выборах, мы подадим голос за королевича Карла, у которого рыцарского духа более, чем у Казимира.
— Vivat Carolus rex [48]! — крикнули офицеры.
— Vivat! — повторили гусары, а за ними и все войско.
Князь-воевода не знал, что эти крики из глухих заднепровских лесов донесутся до Варшавы и вырвут из его рук великую коронную булаву.
Глава IX
После девятидневного похода и трехдневной переправы через Десну княжеские войска достигли Чернигова. Князь отправил вперед пана Скшетуского, чтоб тот мог разузнать о княжне и Заглобе. Но и тут, как в Лубнах, ни в замке, ни в городе о них никто не слышал. Они канули без следа, словно камень в воду, и рыцарь теперь не знал, что ему и думать. Куда они могли деться? Ведь не в Москву же пошли, не в Крым? Оставалось предположить, что они перебрались через Днепр, но в таком случае они сразу очутились бы в самом центре бунта. Там резня, пожары, пьяные толпы черни, запорожцы и татары, от которых Елену не сохранила бы даже и ее одежда. Пану Скшетускому приходила даже мысль о том, что Заглоба нарочно повел Елену в ту сторону, чтоб продать ее Тугай-бею, который мог наградить его щедрей Богуна. Мысль эта повергала его в совершенное безумие. К счастью, пан Лонгинус Подбипента знал Заглобу лучше пана Скшетуского.
— Ты выкинь это из головы, милый друг, — говорил он. — Пан Заглоба этого не сделает. И у Курцевичей было немало добра, а Богун охотно уступил бы ему все. Если б он хотел погубить девушку, ему незачем было рисковать своею жизнью.
— Правда, — соглашался наместник, — но зачем же он убегает за Днепр, а не в Лубны, не в Чернигов?
— Ты успокойся, дорогой мой. Я знаю этого Заглобу. Пил он со мной немало и деньги занимал частенько. О деньгах он не заботился, ни о чужих, ни о своих. Есть свои — тратит, чужих — не отдаст, но чтобы он решился на такой поступок, этого я от него не жду.
— Легкомысленный он человек!
— Может быть, и легкомысленный, зато ловок; всякого за нос проведет, из воды сухим выйдет. А как тебе ксендз пророчествовал, что тебе ее Бог возвратит, так и будет. Надейся, как и я надеюсь.
Пан Лонгинус тяжело вздохнул и через минуту прибавил:
