фланга по Кушелю и пробиться сквозь его драгунов в чистое поле. Но на всем пути теснились бегущие; спасение представлялось невозможным. Гусары должны были побросать копья и ожесточенно работали мечами. Битва превратилась в простую бойню, где труп падал на труп, конские копыта топтали умирающих. В некоторых местах люди так столпились, что не хватало места для замаха саблей; там уже действовали просто ножами. Вот послышались возгласы: 'Помилуйте, ляхи!'. Возгласы эти усиливались, заглушали стук мечей, лязг железа о железо, страшные стоны умирающих; 'Помилуйте, ляхи!' — все отчаянней, все жалобней кричала толпа преследуемых, но милосердие было чуждо победителям; не кроткое солнце освещало их кровавый путь — зловещее зарево пожара.
Один Бурдабут не просил пощады. Ему не хватало места для битвы, и он ножом прокладывал себе дорогу. Казалось, его страшная рука не устанет раздавать удары направо и налево. 'Колдун! Колдун!' — начали кричать гусары. — 'Меч его не берет, заколдованный!' И правда, он с пеною у рта, с разгоревшимися глазами походил на одержимого. Вот он увидал Скшетуского и бросился на него.
Все затаили дух, прервали битву и не спускали глаз с двух доблестных рыцарей. Пан Ян не испугался при крике 'колдун', он только почувствовал страшную злобу против врага, заскрежетал зубами и яростно кинулся навстречу атаману. Они столкнулись так сильно, что кони их присели на задние ноги. Раздался свист стали, и вдруг сабля атамана разлетелась в куски под ударом польского меча. Казалось, что уже никакая сила не спасет Бурдабута, но он подскочил к Скшетускому, ухватил его поперек тела и занес над его горлом свой страшный нож.
Роли переменились. Теперь смерть заглядывала в глаза пана Скшетуского, теперь он не мог уже действовать мечом. Но быстрым движением он выпустил меч и своею рукою сдавил руку атамана. Минуту обе руки конвульсивно дергались в воздухе, но, видно, рука Скшетуского была сильней, атаман завыл, как волк, и все увидели, как нож выпал из его рук, словно зерно из высохшего колоса. Тогда Скшетуский выпустил его раздавленную руку, схватил противника за шиворот, пригнул его голову к самой луке седла, левою рукою выхватил буздыган, ударил раз… другой… Атаман захрипел и свалился с коня.
Казаки Бурдабута с отчаянным криком бросились мстить за смерть атамана, но столкнулись с гусарами и полегли все до одного.
На другом конце поля битва не прекращалась ни на минуту; там было просторней. Там, опоясанный шарфом Анны Божобогатой, разгулялся со своим мечом пан Лонгинус.
На следующий день рыцари с удивлением осматривали эти места и при виде рук, отсеченных вместе с плечом, голов, раскроенных от лба до подбородка, целых рядов людских и конских трупов шептали друг другу: 'Смотрите, здесь бился Подбипента!'. Даже сам князь пришел в изумление.
Но мало-помалу битва подходила к концу. Тяжелая кавалерия снова двинулась вперед, гоня перед собою запорожские полки, которые искали спасения в бегстве, но были окружены хоругвями Кушеля и Понятовского. Отрезанные, лишенные всякой надежды, они бились со всею силою отчаяния. Они погибли все до одного, но спасли остальных. Когда два часа спустя Вершул со своими татарами вошел в город, там уже не было ни одного казака. Все они со свойственным им проворством ушли за реку и, уничтожив мост, окопались там лагерем.
Несколько десятков шляхтичей, оборонявшихся в замке, были спасены. Князь приказал жестоко наказать горожан, которые вступили в союз с казаками, а сам пустился в погоню. Впрочем, нападать на неприятельский лагерь без пушек и пехоты было совершенно невозможно. Казаки выиграли много времени и быстро удалялись. А тут еще киевский воевода воспротивился дальнейшей погоне. Князь пришел в негодование.
— Отчего вы не хотите преследовать неприятеля, с которым так храбро сражались несколько часов тому назад? — резко спросил он.
— Князь — ответил воевода, — я не знаю ваших сил, но про себя могу сказать, что я человек, состоящий из плоти и крови; после стольких трудов мне необходим отдых, да и людям моим тоже. И всегда я готов сражаться с сильным врагом, но преследовать побитого и спасающегося бегством не стану.
— Их нужно уничтожить всех до одного! — закричал князь.
— А польза от этого будет какая? Этих побьем, придет старший Кривонос, все сожжет, уничтожит, и за нашу жестокость заплатят невинные люди.
— О, я вижу, — гневно продолжал князь, — что вы вместе с канцлером и его полководцами принадлежите к партии мира, хотите усмирить бунт мирными переговорами. Но, клянусь Богом, ничего из этого не выйдет, пока моя рука в состоянии держать саблю!
— Я уже не принадлежу ни к какой партии, — спокойно ответил Тышкевич, — я принадлежу Богу и готовлюсь предстать пред Его судом. А если я не хочу, чтобы на моих руках была кровь, пролитая во время братоубийственной войны, так вы этому не удивляйтесь… Если вы обижаетесь, что вас не сделали регентом, так я вам скажу прямо: булава принадлежала вам по праву, но, может быть, хорошо сделали, что не дали ее вам; тогда вы не только бунт, но и всю эту несчастную страну утопили бы в реках крови.
Юпитерские брови Еремии нахмурились, глаза сверкнули таким грозным огнем, что все присутствующие испугались за воеводу, но в это время вошел Скшетуский с донесением:
— Ваше сиятельство, вести о старшем Кривоносе!
Все внимание князя устремилось в другую сторону, и гнев его утих. Вслед за этим в комнату вошли четверо посторонних людей, в том числе два православных священника, и, увидев князя, упали перед ним на колени.
— Спаси, владыко, спаси! — повторяли они, протягивая к нему руки.
— Откуда вы? — спросил князь.
— Мы из Полонной. Старший Кривонос осадил город и крепость; если ваша сабля не блеснет перед его глазами, все мы погибли.
— О Полонной я кое-что знаю, — медленно сказал князь. — Много народу схоронилось там, по большей части русинов. Вы хорошо сделали, что противились бунту, но я все-таки боюсь измены с их стороны, как это уже было в Немирове.
Депутаты призывали Бога в свидетели, что мысль об измене противна им, что в лице князя они видят единственного спасителя. В их словах, действительно, не было ни слова неправды. Кривонос за то и поклялся отомстить им, что они, будучи русинами, не захотели присоединиться к бунту.
Князь обещал им помощь, но не сейчас: главные его силы были в Быстрине. Депутация ушла, а князь обратился к киевскому воеводе:
— Простите меня, пан воевода! Я и сам вижу теперь, что должен оставить в покое Кривоноса-сына, чтобы преследовать отца. Младший может теперь дожидаться своей виселицы. Конечно, вы не покинете меня?
— Клянусь Богом, нет! — воскликнул воевода.
Вечером в лагерь Вишневецкого прибыл пан Стахович, посол ит воеводы брацлавского. Пан Кисель прислал князю письмо, полное любезностей, называл его Марием, спасающим отечество от гибели, извещал о всеобщей радости, которую возбудило появление князя, предрекал ему всевозможные победы, но… но конец письма совершенно не соответствовал началу. Брацлавский воевода писал, что мирные переговоры уже начаты, что он вместе с другими послами собирается в Белую Церковь и надеется успокоить Хмельницкого. В конце концов он просит князя не нападать на казаков и вообще до поры до времени воздерживаться от военных действий.
Если бы князю сказали, что все его Заднепровье разгромлено, все города сравнены с землей, он не почувствовал бы в своем сердце такой щемящей боли, которую вызвало это письмо. Еремия закрыл руками глаза и откинулся назад, как человек, раненный стрелою прямо в сердце.
— Позор! Позор! Боже! Пошли мне скорее смерть, чтоб глаза мои не видали такого поношения!
Все смолкли, а князь продолжал:
— Не хочу я жить в этой республике; теперь приходится краснеть за нее. Чернь, холопы залили кровью все отечество, вступили в союз с язычниками… Гетманы побиты, войска уничтожены, погибла слава народа, величие его попрано, церкви сожжены, ксендзы и шляхта перерезаны, женщины опозорены… а за все эти унижения, от которых кости наших предков содрогаются в своих могилах, чем ответила республика? Она с изменником, с оскорбителем своим, с союзником татар первая заводит мирные переговоры и обещает ему прощение. О, Боже! Пошли мне смерть!' Не жить нам на свете, не жить тем, кто чувствует позор отчизны и несет свою жизнь в жертву ей!
