Скшетуский разделил свой отряд на три части. Одна должна была оставаться на месте, другая пошла в обход вдоль ущелья, чтобы занять противоположный выход, а третья, спешившись, ползком пробралась и залегла у самого края оврага, как раз над головами 'резунов'.
Пан Скшетуский, который находился в этой группе, заглянув вниз, увидел как на ладони на расстоянии двухсот или трехсот шагов весь лагерь: всех костров было около десятка, и над каждым висели котлы с похлебкой. Запах дыма и варившегося мяса доходил до пана Скшетуского и его солдат. Около костров стояли или сидели люди, потягивая горилку и болтая между собой. У некоторых в руках были копья, на которых красовались трофеи: головы мужчин, детей и женщин. Блеск огня отражался в стеклянных, мертвых глазах и освещал дикие, свирепые лица 'резунов'. Около самого большого костра, оборотясь спиною к пану Скшетускому, сидел старый дед и перебирал струны гусель; вокруг него столпилось немало народа.
До ушей пана Скшетуского долетели слова:
— Эй, дед! Про казака Голоту!
— Нет, — требовали другие, — про Марусю Богуславку!
— К черту Марусю!.. Про пана из Потока!
Дед ударил сильней по струнам, откашлялся и запел:
Здесь дед остановился на минуту и вздохнул; казаки тоже. Вокруг гусляра собиралось все больше и больше народу. Скшетуский, хотя и знал, что все его солдаты готовы, но не подавал сигнала к нападению. Эта тихая ночь, разложенные костры, дикие фигуры и песня о Николае Потоцком будили в рыцаре щемящую тоску, новые неясные чувства, в которых он и сам себе не мог отдать отчета. Незажившие раны его сердца вновь раскрылись, душа заныла болью. Он глубоко задумался, а дед тем временем пел дальше:
Дед вновь остановился, а тут из-под руки одного солдата выкатился камушек и полетел вниз. 'Резуны' прикрыли глаза руками и начали вглядываться во тьму. Скшегуский сообразил, что время подошло, и выстрелил из пистолета в середину толпы.
— Бей, режь! — крикнул он, и тридцать солдат, выпустив свои заряды, с саблями в руках ринулись по отвесной стене ущелья на толпу изумленных, перепуганных 'резунов'.
— Бей, режь! — ответным эхом послышалось в одном из выходов ущелья.
— Бей, режь! — раздалось в другом.
— Ерема! Ерема!
Нападение было так неожиданно, изумление 'резунов' так сильно, что они несмотря на свое вооружение и не думали сопротивляться. Уже и так среди взбунтовавшегося народа ходили слухи, что Еремия одновременно, при помощи злого духа, может показываться в разных местах, а теперь его имя, точно имя дьявола, невольно вырывало оружие из их рук Косы и копья были бессильны в таком тесном пространстве. Прижатые, словно стадо овец, к противоположной стороне оврага, теснимые неприятелем, окончательно растерявшиеся 'резуны' гибли десятками без всякого сопротивления. Тихий дотоле бор огласился зловещими криками битвы. Но многие искали спасения на противоположной стороне оврага, карабкались на отвесную стену и, содрав кожу с рук, падали на острие сабель. Одни безмолвно подчинялись своей участи, другие вымаливали прощение, третьи закрывали руками лицо, чтоб не видеть близкой смерти, и над всем этим время от времени проносился страшный клич: 'Ерема! Ерема!'
Дед своим торбаном так угостил в лоб одного солдата, что тот, как сноп, повалился наземь, другому чуть не раздавил руку, державшую занесенную саблю, и, вместе с тем, не переставал орать:
— Стой, стой, я шляхтич! Loquor latine [56]! Я не 'дед'! Стойте, говорю вам, разбойники, подлецы, собачьи дети!
Дед не закончил еще своих любезностей, как подоспел пан Скшетуский, заглянул ему в лицо и вскрикнул:
— Заглоба!
Он бросился на него, как дикий зверь, впился пальцами в его плечи, приблизил лицо к его лицу и, задыхаясь, прохрипел:
— Где княжна? Где княжна?
— Жива, здорова, в безопасности! — еле мог ответить дед. — Да убирайтесь вы к черту, пустите меня! Всю душу вытряс!
И рыцарь, которого не могла победить ни неволя, ни раны, ни горе, ни страшный Бурдабут, пал, побежденный собственным счастьем. Он весь затрясся, опустился на колени и закрыл глаза руками.
Несчастных 'резунов' почти всех перебили; осталось несколько человек, которые должны были стать добычей палача. Битва прекратилась, шум умолк. Солдаты окружили своего командира. Тот все продолжал стоять на коленях… Не ранен ли он? Но вот он встал с лицом, сияющим невыразимою радостью.
— Где она? — спросил он Заглобу.
— В Баре.
— В безопасности?
— Сильная крепость и никаких нападений не боится. А она под покровительством пани Словошевской и монахинь.
— Благодарю тебя, Боже! — В голосе рыцаря слышалось неподдельное чувство. — Дайте мне вашу руку, пан Заглоба. Всей душою моею…
Тут Скшетуский вдруг обратился к своим солдатам:
— Сколько пленников?
— Семнадцать.
— Сегодня мне Бог послал великую радость… я не хочу никого обижать. Выпустить их на волю.
Солдаты не хотели верить своим ушам. Таких случаев еще не бывало в войсках Вишневецкого.
Скшетуский слегка наморщил брови.
— Пустить их на волю, — повторил он.
Солдаты отошли, но вскоре старший есаул возвратился назад.
— Пан поручик, — сказал он, — они не верят, не хотят идти.
— A руки вы им развязали?
— Развязали.
— Тогда оставить их здесь, а мы в дорогу. Скорей!
Через полчаса отряд Скшетуского снова пустился в путь по узкой дорожке. Взошел месяц и озарил своим светом густую лесную чащу. Пан Заглоба и Скшетуский ехали впереди и разговаривали.
— Говорите же мне о ней все, что вы только знаете, — умолял рыцарь. — Так это вы тогда вырвали ее из рук Богуна?
