— Эх, глупая она, что не любит за такую любовь. Если б мне такой, я бы не ломалась так!
Горпина два раза пихнула Богуна кулаком в бок и ощерилась.
— Убирайся к черту! — крикнул казак.
— Ну-ну! Я знаю, что ты не для меня.
Богун засмотрелся на водяную пену, точно сам хотел ворожить для себя.
— Горпина!
— Что?
— Если я пойду, будет она тужить обо мне?
— Коли ты не хочешь заставить ее полюбить себя силой, по-казацки, то, может быть, и лучше, если ты уедешь.
— Не хочу, не могу, не смею! Я знаю, она руки на себя наложит.
— Так поезжай. Пока она тебя и знать не хочет, а посидит со мной и с Черемисом месяц, два, и ты ей мил покажешься.
— Я не знаю, что сделал бы, только бы она была здорова. Хотел было я попа привезти из Рашкова, обвенчать нас, да боюсь испугается и отдаст Богу душу. Ты сама ведь видела.
— Оставь ее в покое. Да зачем тебе поп и свадьба? Не настоящий ты казак, нет! А мне вовсе не хочется видеть здесь ни попа, ни ксендза. В Рашкове стоят добруджские татары, ты еще им сюда дорогу покажи, тогда век не видать тебе твоей княжны. И что тебе взбрело на ум? Поезжай себе и возвращайся.
— А ты смотри на воду и говори, что увидишь. Говори правду, не таи, даже если меня мертвого увидишь.
Донцовна подошла к плотине и подняла еще один затвор; вода хлынула бурным потоком, колесо начало вертеться с удвоенной быстротой и скоро скрылось в брызгах водяной пыли и пены.
Колдунья вперила свои черные глаза в водоворот и, схватив себя за волосы, начала кричать:
— Гук! Гук! Покажись! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, злой ли ты, добрый ли, покажись!
Богун приблизился и сел рядом с ней. На лице его одновременно обозначились страх и лихорадочное любопытство.
— Вижу! — наконец, крикнула Горпина.
— Что видишь?
— Смерть моего брата. Донца сажают на кол.
— К черту твоего брата!
Богуну хотелось знать совсем другое.
С минуту слышался только бешеный плеск воды.
— Синее лицо у моего брата, синее… вороны его клюют!
— Что видишь еще?
— Ничего. О, какой синий! Гук! Гук! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, покажись!.. Вижу.
— Что?
— Битва! Ляхи бегут перед казаками.
— А я их преследую!
— Вижу и тебя. Ты столкнулся с маленьким рыцарем… О, о!.. Берегись маленького рыцаря.
— А княжна?
— Ее нет. И опять вижу тебя, а при тебе тот, что тебя предаст. Твой вероломный друг.
— Какой друг?
— Не вижу. Не знаю, молодой или старый!
— Старый! Наверное, старый!
— Может быть, и старый.
— Тогда я знаю кто. Он уже раз изменил мне. Старый шляхтич с седой бородой и кривым глазом. На погибель ему! Но он мне не друг.
— Он добирается до тебя. Опять вижу. Стой, подожди! И княжна тут… в венке из руты, в белом платье, над ней ястреб.
— Это я.
— Может быть, и ты. Ястреб… или сокол? Ястреб!
— Это я.
— Подожди. Вот и не видно ее… В колесе дубовом, в пене белой… О, о! Много войска, много казаков, ой, много, как деревьев в лесу, как ковыля в степи, а ты надо всеми, перед тобой три бунчука несут.
— А княжна со мной?
— Нет ее, ты в обозе.
Снова молчание. Колесо гудит так, что вся мельница трясется.
— О, сколько тут крови! Сколько крови! Сколько убитых! Волки над ними, вороны! Одни трупы! Трупы! И дальше… дальше… только трупы, ничего не видать, только кровь!
Вдруг порыв ветра рассеял туман над колесом; и тут же у мельницы показался уродливый Черемис с вязанкой дров за плечами.
— Черемис, закрой затвор! — крикнула колдунья и пошла умывать лицо и руки.
Богун сидел в задумчивости. Только возвращение Горпины заставило его очнуться.
— Больше ты ничего не видела? — спросил он.
— Что показалось, то показалось, больше ничего не увижу, сколько ни гляди.
— А не врешь?
— Нет, клянусь головой брата. Его на кол сажают, юлами за ноги растягивают. Мне его жаль. Эх, не ему одному смерть суждена! Сколько убитых! Я никогда столько не видала; будет большая война на свете.
— А ее ты видела с ястребом над головой?
— Да.
— И она была в венке?
— В венке и белом платье.
— А откуда ты знаешь, что ястреб это я? Я тебе говорил о молодом ляхе-шляхтиче, может быть, это он?
Горпина нахмурила брови и задумалась.
— Нет, — сказала она немного погодя и тряхнула головой, — если б это был лях, то был бы орел.
— Слава Богу! Славу Богу! Ну, я пойду к своим, прикажу коней готовить в дорогу. Ночью выедем.
— Так ты наверняка хочешь ехать?
— Хмель приказывал, и Кривонос приказывал. Ты правильно сказала, что будет большая война. Я сам в Баре читал письмо Хмеля, и он то же пишет.
— Ну, поезжай. Ты счастливый, гетманом будешь. Я видела, как перед тобой три бунчука несут.
— Гетманом буду и княжну за себя замуж возьму. Не мужичку же брать.
— С мужичкой ты иначе бы разговаривал, а этой ты не пара. Ей нужен лях.
— Ну, и я не хуже.
Богун повернулся и пошел в конюшню, а Горпина стряпать обед.
Вечером все было готово к дороге, но атаман не спешил с отъездом. Он сидел на связке ковров с торбаном в руках и смотрел на свою княжну. Та поднялась со своей постели, но забилась в дальний угол комнаты и, перебирая четки, не обращала никакого внимания на Богуна, точно его в светлице и не было. А Богун следил за каждым ее движением, ловил каждый вздох и не знал, что ему делать. Каждую минуту он открывал рот, чтоб начать разговор, но слова застревали в горле. Ее бледное лицо с упрямо сдвинутыми бровями вселяло в него робость. Такого выражения Богун до сих пор не видал на лице княжны. И против воли ему вспомнился вечер в Розлогах: как живые, вокруг дубового стола сидят Курцевичи, старая княгиня грызет семечки, князья поочередно мечут кости, а он не спускает глаз с княжны, такой же прелестной, как и сегодня. Но в те времена на его долю выпадали минуты счастья, когда во время его рассказов о кровавых стычках с татарами, черные ее очи надолго останавливались на его лице, а полуоткрытые уста показывали,
