саксофонили, я аж взмок, зубы свело. Блад, Свит энд Тиерс и Чикаго с Сантаной. Вот те и девочка- припевочка.
Кабак нам овацию устроил. Хлопали, как на «Песнярах». Въезжают в искусство, блин.
Ханур пришел.
Плачет.
— Ребята, ребята, — больше ничего выговорить не может, слов, видно, нет. — Спасибо, ребята, — руки жмет. Уже теплый совсем и стакан не предлагает. Эх, приятель, и ты видно горе видал, коли плачешь от песни веселой.
— Ладно, — сказали, — ладно, дядя. Давай, дядя, не мешай. Иди, денежку копи. Еще раз придешь, послушаешь.
Минька, таки, блядво костлявое охомутал, упаковали они с Лёликом их в тачку и поехали делать «туда-сюда-обратно». Мы же с Манычем по домам потащились. Спасибо родственникам, тулуп у меня боевой: овчина на пять сантиметров — на снегу можно спать. Какие блядки в такой-то зусман? Пипирка втянется. Под полтинник нынче заворачивает, совсем погода взбесилась. В жисть таких морозов не бывало — дети неделями в школы не ходят, отменены занятия. На стройках народ сидит в простое. Автобус — один за троих: не заводятся. А кабак функционирует. И в снег, и в ветер, и в звезд ночной полет.
Дома чайковского сообразил пару стакашков, для сугреву. В комнате холодрыга: батареи плюнь-шипят да рамы одноредные, всё тепло и высвистывает. Залез под одеяло, сверху Минькино — всё равно только завтра объявится, оба покрывала, тулуп на ноги и решил про «Флойд» дочитать.
17
«Шел 1966 год. Про Терешкову с Быковским уже пели частушки, а пинк-флойдовский возок ни то что в космос — с места ни тпру, ни ну. Худо-бедно, где кент вклинит. Всё так же по кабачкам, скромным фуршетам и небогатым юбилеям акционерных обществ с уставным капиталом в триста фунтов; что-то и зарабатывать стали, не без этого, но у подъезда девочки не визжали, цветами не забрасывали и бюстгальтеры с адресами на сцену не кидали. Не то что общебританской, лондонской популярности архитекторы-недоучки не имели. Мейсон, тот втихаря проект детского садика с анфиладами и кариатидами по вечерам стал чертить: шоу-бизнес дело, может быть и хорошее, но это когда тебя в советское посольство на рюмку чая приглашают или какое ни то лтд нефтегазстрой с аравийского полуострова за выступление на банкете шестизначную сумму отслюнявливает наличкой в кейсе. Конечно, там в подсознании, Мейсон это и мотал в виду: стоит он в означенном посольстве с тарелкой осетрины первой свежести в одной руке и рюмкой перцовки в другой и шейху юго-восточному, зашедшему на огонек, после лондонских туманов да сырости отогреться, проект своего садика втюхивает — на то он и шоу-бизнес, чтоб по всяким углам с шейхами между рюмкой отираться. Ну, а покуда даже в посольство Зимбабве приглашение не светит, ничего ему, Мейсону, не оставалось как в барабаны барабанить, да втихаря жесткость конструкций высчитывать: архитектура — это, прежде всего, расчет.
Но времечко, оно не бежит, а катится, и что будет, то и будет, — пускай, как в песне поется, судьба- злодейка, медная копейка, рассудит. А суд ее скорый, всегда правый, без адвокатов и предварительного расследования.
Как-то однажды кент всунул ПФ в солянку вместе с жонглерами, оперными дивами и прочими клоунами.
Всё было как всегда: купили пару галлонов разливного пива и чекушку, дюзнули по маленькой, Баррет скрутил себе козью ножку, оторвав на закрутку передовицу из „Москау ньюс“, и сидел втишка в углу, наигрывая свои рулады, как вдруг объявился один из знакомых кента и с брызгами у рта что-то там залепетал про своего дружка, любящего баловаться по пьяному делу с кинокамерой. „Ну наснимал, ну наснимал“ — заклинило протеже. Лучшей рекомендации, пожалуй, трудно было придумать. Терять, решили, нечего, с дебитом тоже не в друзьях, постановили крутнуть фильму на задник сцены, тем паче пленка была обыкновенненькая, любительская. Сюжетец был незамысловат: путешествие инвалида по Лондону. Ноги, колеса машин, трещины тротуара, канализационные люки, мусор. Камера повторяла зигзаги движения инвалидной коляски, ракурсы открывались странные и в пленке что-то эдакое присутствовало, что-то цепляло.
Флойдовцы спонтанно импровизировали, для пущей выразительности момента крутили у микрофона детской табакеркой, тири-динь-ля-ля, зажигали новогодние шутихи, ухали, гукали, там где не нужно, возили гитарой по микрофонной стойке, подносили их к динамикам раскачивая обратную связь, выкручивали ревер на полную и нагромождали звуки друг на друга. Баррет, по своему обыкновению, играл в другой тональности, но все подумали, что так и задумано.
У зала ехала крыша.
Пожалуй, со времен Мейерхольда, такого себе еще никто не позволял.
А не замахнуться ли нам, друзья, на Метро Голдуин, понимаете ли, наш Мейер, мелькнуло в мозгу у кента? Ведь вот оно, только что, у всех на глазах, две музы счастливо совокупились. По крайней мере присутствующие в зале прекрасно это поняли, а у кента неожиданно зачесалась правая пятка, что бывало только при сверхудачной раздаче в покер.
Сами же музыканты еще ничего не поняли, но всё происходившее не оставило их равнодушными. Всё любопытней, чем ходить гусиным шагом с гитарой наперевес.
Чтобы понять
Надо сказать, времечко тогда было забавное. Доза ЛСД стоила менее фунта, да и сам фунт пошатывался, инфляция была не то, что на носу — она была реальностью и физиономия у британского лёвы была довольно кислой, но Англия стала чемпионом мира по футболу и это давало повод для стаканчика виски с кока-колой; на улицах стали мелькать полосатые брюки-дудочки, вельвет почти вытеснил фланель, а бакенбарды а-ля Элвис уже никого не раздражали, поскольку красовались у каждого второго.
Лондон того времени был, казалось, пропитан духом экспериментаторства и новомодных увлечений. Кроме того, была опровергнута сама королевская идея: что положено столице, не положено провинции — галереи искусств, магазины модной одежды, дансинги открывались в каждом городе. Периферия гордо задирала нос, при всяком удобном и не удобном случае щеголяла верным козырем — вселенским успехом пацанчиков из никому неведомого доселе заштатного Ливерпуля. Появлялись новые журналы и газеты, освещавшие всё, что интересовало тех, кому пока еще не за тридцать. Снимались фильмы и ставились абсурдистские спектакли.
Даже чопорная аристократия не осталась в стороне: первым франтом Лондона был Тейр Браун из клана Гиннесов, по совместительству владелец магазина модной одежды. С ним якшались „Битлз“, а Леннон, собезьянничав, разрисовал свой роллс-ройс ну точь в точь, как у столичного денди.
Конечно, времена „Роллинг Стоунз“, „Холлис“, „Энималз“ и всего того, что называлось мерси-битом еще не прошли, но в воздухе пахло если и не грозой, то чем-то… Скорее всего тем, что уловили шустрые ливерпульские мальчики, написав психоделический гимн шестидесятников — „Один день из жизни“, — тут же запрещенный для ротации на Би-Би-Си.
Правда, сие случилось чуть позже. А в это время, как пишут в немых фильмах, вышел „Револьвер“, записанный на 16-дорожечной аппаратуре с использованием экзотических ситара и табла, уже появилась несравненная „Элинор Ригби“ в сопровождении струнного октета, и уже булькала, бормотала, звякала корабельными склянками „Желтая субмарина“. В топе были „Битлз“ и фильм „Помогите“.
Но жизнь диктовала свое и интересы потихоньку стали перемещаться в иную плоскость. Четыре красивых мальчика с открытки стали частью истеблишмента, они покупали недвижимость и шикарные машины, они завели счета в оффшорных банках, они стали далеки, порой раздражительно малопонятны и даже скучны. Их солнце, казалось, заходило за низкие тучи. А из-за океана, с равнин города святого Франциска потянуло дымком тлеющей травы, послышался звон колокольчиков и тихое бряканье бус.
