впустили, если бы не спасительная картонка „Пресса“.
У стены я заметил старый ящик из-под пива и смело на него взобрался, благо стоя в толпе много не увидишь — народу набилось по самое горлышко.
В толпе скромнягой стоял Пол Маккартни в белом арабском балахоне и чалме, рядом с ним была милашка Джейн Эшер в одеянии придворной дамы времен Генриха восьмого и смотрелись они на выданье хорошо. Неподалеку от них расположился знаменитый кинорежиссер Микеланджело Антониони с кинозвездищей Моникой Витти. Тут же болтались галерейщик Роберт Фрейзер и молодой лорд Горманстон, в совершенно невероятных космических прикидах. Надо признать — бомонд не был на одно лицо.
В половине третьего народ продолжал прибывать и зрителей по приблизительным подсчетам уже было более двух тысяч человек.
Наконец, в три часа ночи на сцену вышли „Софт машин“, выступающие в разогреве. Для чистоты восприятия в центре зала стоял чей-то „Харлей девидсон“ с подключенным контактным микрофоном, мотор постоянно работал, а звукооператор, скуки ради, добавлял двухтактные перепевы в общий хор.
Дэвид Аллен, как водится, поддавал жару, а „Эпилептические цветы“ скакали так, будто их только что выпустили из дурдома.
Нового, собственно говоря, не было ничего, кроме того, что ударник-вокалист „Софт машин“ Боб Уайт, или Б.У., как зовут его друзья и поклонницы, под виртуозные дроби, к восхищению публики спел алфавит. Что ни говори, а это не надоевшие всем рифмы „естудей-фарувей“. Хватит, пора уж кончать с этой поп- музыкой! Долой ее с корабля современности!
После короткого перерыва, во втором отделении должны были выступать те самые розовые из-за которых и затеялся весь сыр-бор с сахаром.
Кто-то читал о них в „Интернешенел Таймс“, которой так помог, скажу вам на ушко, кто б вы думали? мистер Маккартни; кто-то что-то слышал, слухом Королевские Британские острова полнятся; а вот видеть! видеть вряд ли, пожалуй, приходилось.
На сцену вынесли кособокое бесформенное чудо-юдо, отлитое, как потом выяснилось, из пищевого желатина и для пущей выразительности перееханное грузовиком на котором оное и перевозилось; причудливо забулькали жидкостные слайды с не перемешивающимися жидкостями; послышались загадочные электронные трели — это гитарист придумал катать по грифу шарик от подшипника и при этом еще играл зажигалкой.
Глядя на этакие ухищрения приходит в голову нескромная мысль: сегодня зажигалкой, завтра языком, а послезавтра расстегнет, достанет из широких штанин да…
Из всей компании, конечно, гитарист, звать его, как мне пояснили, Сидом, самый был на кого стоило поглядеть. Он то ласкал свою рогатую лениво и томно, как потаскушку, то разражался серией ошеломляющих вариаций, мучительно вздрагивая и строя гримасы. С сахаром у него было, по-видимому, в полном порядке.
Остальные держались ровно, не кривлялись. Спокойно так, трудились. Давили на психику.
Барабанщик тоже не скучал. Да и заскучаешь тут! Как ни подивиться качеству барабанной кожи!? Он из нее все жилы выколотил своими ручищами. Трам-тара-там!
Звук, или как принято сейчас говорить, „саунд“, был на невыносимой высоте. Оператор, по закону группы, выступающей красной строкой, задрал все фейдера строго вверх, по максимуму. Еще, казалось, немножко и рыба начнет всплывать вверх брюхом ниже по Темзе, а бедные лягушатники по ту сторону Ла-Манша попрячутся в погреба с бургонским.
А народу по фигу! Ему что — ему зрелище подавай! Народ вынесет всё и широкую ясную грудью проложит. Народ у нас еще тот народец.
Так что, да. Я такого не видал, не слыхал, и не знаю, еще раз — только под пистолетом. Потому что еще два дня заикался и один спать не мог. Спал исключительно не один.
Под занавес надо отметить заслугу, и не маленькую, художника света Марка Бойла и его „Чувственной лаборатории“, о которой мы, конечно же, обязательно еще услышим.
Да, уважаемые читатели. Да, на собственном примере убеждаюсь, что описывать музыку — неблагодарное занятие. После такого „священнодействия“ поневоле начинаешь сомневаться в том, что в начале было Слово».
18
На Международный женский день погода разнюнилась, размазала в кашу дороги и трипперно закапала с крыш; снег кариесно осунулся, без стыда и совести обнажил ржавые скважины собак и пьяные кривули гулен; ко всему вытаяли какашки и потерянные за зиму ключи, монетки и детские варежки; расправил чахоточные крылья грипп сотоварищи — в общем, началась нормальная рабочая весна.
Бережливые частники позагоняли машины в гаражи; автобусы кашляли, перенапрягаясь, а народ, толкаясь, потел и выражался; заборы показали свое истинное лицо в лохмотьях свернувшейся краски; псы совокуплялись паровозиком; река и та подкачала — сдалась без боя, раздвинув неприлично лед к берегам.
Одеваясь поутру, приходилось заранее запасаться изрядной долей кислизма: тепленькие батареи не помогали — в сапогах смачно сосало и хлюпало, словно бабушка надумала побаловаться чайком из блюдца. При одном только взгляде на эти белесые разводы:
а) настроение становилось матюгливое
б) будущее вырисовывалось неприютное
в) в носу заговорил француз. Что не мудрено.
От нечего делать, Лёля, блеснув мыслью, замудрил высушиватель. Система вставлялась на манер обувной колодки во внутрь и при включении в сеть должна была, по замыслу создателя, производить нужный эффект.
Изобретение, при всеобщем скептицизме и очень смелых прогнозах, было удачно опробовано на драных Минькиных мокасинах и неожиданно получило путевку в жизнь.
Другой инженер-недоучка систему усовершенствовал: дабы не вставать каждый раз с кровати попусту, Минька приспособил примитивную релюшку с будильником. Закончился технологический процесс: бом-тили-бом — проспали — «Тайм» Пинк Флойд.
В неустанном творческом поиске Лёлик пошел дальше и вместо будильника законтачил магнитофон. Обувь подсохла, реле — щелк, пленочка па-а-ашла: «Люди мира на минуту встаньте!» Любого подымет.
Недолго музыка играла.
Лёля влюбился в аптекаршу. Куша жил у какой-то маруси на Черной речке и появлялся раз во сто лет. Аптекарша таскала возлюбленному настойку боярышника на спирту и возлюбленный к сему зелью весьма пагубно пристрастился. Боярышник выдавал на гора до семидесяти оборотов, пился отменно, пятизвездочным коньяком, и оптимальную дозу определить было трудновато, что почти всегда приводило Лёлю к вырубону.
В одни прекрасно-ненастный день этот мудошвили, как и следовало ожидать, что-то там включить- подсоединить позабыл, пистимея его свалила домой после ударного труда, а он устамший и кваснутый, задрыхлял, чем грубо нарушил правила противопожарной безопасности.
Ведь ясно: спать — спи, а бдить — бди.
Где там.
Кипятильник знай себе трудится, пыхтит. Количество, по физическому закону в качество перешло. Но и там не задержалось. Соседи нюхали-нюхали, кроме того, что это определенный дискомфорт, еще и любопытно: где ж эдак скусно пахнет? Пошли на запах, как индейцы. Недостучались, недоорались, что и естественно; посовещавшись, ареопаг постановил: спасти! Дверь только пискнула. Глянули: поглядить-ко
