битлам и криденсам и продолжили одной из любимейших завсегдатаями Утюга. Пива, дайте пива[85]. И понеслась. Наша, голосистая, первопохмельная, о том что любят деревни и села, и большие, вне всякого сомнения, города.
В процессе плясания-гуляния возник спор поколений: песочницы и перечницы хотели, не отходя от тарелок, петь песни тревожной молодости под баян, а юная смена мечтала наплясаться до сбитых каблуков.
Конфликт поколений разрешила невеста, притопнув ножкой, и резонно заметив, что это их свадьба, а не родителей, и, что один лишь только раз в году бывает май, после чего представление должно было продолжаться. Но противная сторона, старая закваска, пошла на компромисс, выторговав себе цыганскую.
Насчет «цыганской» мы запереглядывались. Саму «цыганочку око-око, цыганочку чернооко» — в один притоп, да и было уже, а эти «рая, рая»… напряглись. Но пока плясуньи по инерции продолжали отстаивать свои неотъемлемые права поприжиматься и потрясти сиськами перед потными кавалерами, к Манычу подошел наш протеже и они о чем-то быстро договорились. Маныч махнул нам — кочумай, чуваки; дядя, а невесте он как раз дядей и приходился, «с вашего позволения» еще раз поздравил с «ответственным шагом»; поюморил: «чтобы новоиспеченный супруг относился к женушке всю жизнь как к невесте, а она к нему, как к керосиновой лампе: чуть что — прикрути»; преподнес нас как свой сюрприз, за что был удостоен аплодисментов; и вот тут Маныч нажал на все регистры, а дядя выдал а-ля Сличенко, да так, что мы только охнули. Голос роскошный, интонирование, акценты — у вас в гостях театр «Ромэн». От учебы ли это, от природы ли, трудно сказать, голос — голосом, но и пел он — упасть не встать.
Овации, восторг. Не ожидали и гости такого лазаря, совсем не ожидали, что и было лестно в дядин адрес высказано. Дядя расчувствовался, слюну пустил, Маныча приобнял, подняв его руку, как рефери на ринге. А нам тем временем на столик пятизвездочный «Арарат». И лимон дольками в сахарной пудре. И эклеры с крекерами, и кофе в перламутровых чашечках.
— Конверт в кармане, — сказал Маныч мне на ухо. — Три коричневых. Хрустят — век бы слушал.
— Может он их печатает?
— Всё может быть, — согласился Маныч, — но как поет при всем при том. Когда ты нам так важно приперчишь?
— Так — никогда. Да и не хочу. Я по-своему. По захолустному. Ты меня не лечи, мне с Кавердейла снимать без толку. Давай-ка лучше генеральского, — сказал я и свернул голову армянской бутылке.
После кофе, расплавленные коньяком, мы выползли на волю, подышать. Минька наглороже увязался за своей несбывшейся мечтой. Воздыхательница его, действительно, царевна-лебедь: ноги от щек, сама под Миньку ростом, боярыня красотою лепна. Носик, правда, подкачал: не крючковат, не горбат, милый такой даже носик. Наш-то пастух рубильники предпочитает, поскольку сам — чудо в перьях.
Подружка, надо сказать, та, которая — тут же. Подхватил их Минька под крыла, пока конкурирующей фирмы нет, и давай вертеть клювом направо-налево, хи-хи-хи, ха-ха-ха. Наглый искуситель, безбожный развратитель.
— У дороги стояли две ивы: одна береза, другая сосна, — сказал Маныч, глядя на барышень.
— Застендовал? — спросил я, закуривая.
— Не мой сайз, — ответил Маныч равнодушно.
— Крепкие девки, как табуретки, — просунулся меж нами Лёлик. — Эта, что поздоровше — ох, и тугомяса. Будет людям счастье, счастье на века.
— А ты чего стоишь? Пора елки срубать и палки кидать, — повернулся к нему Маныч, ковыряя в зубах спичкой.
— А-а, — отмахнулся Лёлик. — Не по Хуану сомбреро. Пойдем лучше стро
— Не полезет, — вздохнул Маныч. — Я пирога натрескался, как Мартын мыла. Это ж такое музейное событие. Да и, честно говоря, я себя на этом паркете чувствую, как Чарли Чаплин. Щас бы спать завалиться.
— Нет, я, пожалуй, приму капелюшку. Кто за мной? — пригласил Лёлик. — Я там сказал, что нам не хватает, и тотчас доставили.
— Ну, идем, идем.
Тили-тили тесто уже уехали месить перины, бабушки-дедушки еще раньше подались восвояси, но остальным был наказ: стоять, как у разъезда Дубосеково, но пасаран! — и в начале третьего мы еще пытались отплясывать под Донну Саммер в компании самых стойких — играть сил уже не было.
В автобус, Манычу под ноги поставили призывно булькающий бумажный пакет, перевязанный бечевкой.
— Александр Иванович просил.
— Раз «просил» — оставь, — отпустил Маныч барским жестом.
Половина наших полуночных последователей разбрелась, другая половина, вместе с сонным Манычем и тепленьким Лёликом уже размякла в автобусе, когда Минька взял меня за рукав и трезво сказал:
— Мы остаемся.
— Остаемся, — согласился я, поскольку был в состоянии грогги, как боксер после двенадцати раундов: ходить — ходишь, а вот понимать — ничего не понимаешь, кроме того, что добивать надо.
— Да ты спишь что ли? — оскорбился Минька.
— Сплю, — покорно сказал я.
Минька отволок меня в купальню и голышом бухнул в майскую воду. Та еще водичка! Но эффект вышел обратный — я еще больше окосел.
— Я там работаю за себя и за этого парня, — начал прокламировать Минька, — а энтот парень конину жрет, будто других дел нет. Девочки копытьями бьют, шпилиться хотят, как Гитлер воевать, а он… Бе-хом, на месте. Арш! Нет, рубашку не натягивай, сейчас еще купаться пойдешь. Давай, корыто разбитое!
— Какие девочки, Минь, ночь на дворе, ебтыть. Фить-пирю, спать пора.
— Какие девочки!? Помнишь девочку, что в общагу приходила? Да еб! встряхнись ты!
— Да-ай рубашку, ирод, деспотия византийская.
— Там дачи у них, идти пять шагов. Всё сепаратные переговоры переговорены. Ты только… Фефел.
— А мы-ы уже фонарь зажгли, поросятки спа-а-ать легли.
— Серый, ну, не дури. Держись, давай, пойдем. Не мужик ты что ли? Может поблюёшь?
30
