«Ну, как, Ванюшка, сегодня у вас дела?» — отмалчивался.
Вначале соревнование шло за каждый салют. Но их на дню было по нескольку, и все путалось: молодежь не успевала подсчитывать успехи той или иной группы. После этого было решено соревноваться только за «особые» — Варшава, Кенигсберг, Будапешт, Вена, Берлин. Сегодня как раз и были те дни, когда все внимание было сосредоточено на Берлине. Вот почему и ребята и девчата уже десятый день работали с наивысшим напряжением, удивляя заводоуправление такими темпами, каких еще не было за время войны.
— Чудак, — проговорила Надя, поблескивая карими, большими, с мохнатыми ресницами глазами, и по-девичьи пискнула, радуясь тому, что Гриша все-таки пришел.
«Ведь он такой хороший, — думала она и сейчас, ни на секунду не приостанавливая работы, — Такой хороший... Мой!..» — Она вся вспыхнула от впервые пришедшей мысли и застыдилась. Но мысль от этого не заглохла, и Надя про себя воскликнула уже радостно и просто: «Мой! Муж? И я поменяю фамилию. А как это будет звучать? Надежда Кудряшова! Хорошо! Очень приятно. Очень приятно!» — и ее руки заработали еще быстрее. Она посмотрела на своих ребят и девчат, и те, видимо, почувствовав ее взгляд, заработали тоже быстрее. А она крикнула:
— За Берлин, товарищи!.. Наши-то, ведь уже там, под Берлином!
Раздался резкий звонок. Он пронесся по цеху, и вдруг свет на циферблате задрожал, надпись «осталось 5 минут» мигнула, и кричаще загорелось «начало». И по всему цеху из грудей ребят и девчат вырвалось мощное, побеждающее:
— А-ах! — потому что «начало» говорило, что время обработки одного самолета для всех кончилось, что надо переходить на другой самолет, но все уже были на новых деталях.
Надя в эту минуту только успела спросить Петю Крашенникова:
— Который?
И тот, не отрываясь от работы, кивком головы показал на самолет, который уже приблизился к их «стоянке», то есть к месту работы. Кивнув, сказал:
— Вот он.
И самолет этот вдруг выделился изо всех и стал таким родным, как Гриша Кудряшов.
Дней пять тому назад, когда по всему заводу разнеслась весть о том, что с фронта за новой машиной прилетел Гриша Кудряшов, получивший Героя Советского Союза, весь тридцатитысячный коллектив завода в один голос заявил:
— Построить Грише особый самолет.
Старший мастер Иван Иванович, привычно поправляя кудлатые волосы на голове, сказал:
— Да ведь директор и без вас выдаст ему новый самолет.
— Нет, — запротестовала молодежь. — Мы дадим особый... совсем, совсем свой.
И вот уже четвертый день «особо шли» особые детали: по-особому работали медники, кузнецы, слесари, паковщики, монтажники. По-особому — для Гриши. И теперь этот самый «особый самолет» подошел к месту стоянки Нади Рюминой и Пети Крашенникова...
Это даже был не парк, а просто уголок старого дубового леса, перемешанного с молодыми побегами орешника и берез, с глухими балками, заросшими в низинах густым малинником. Парк был за рекой, и в него почти никто не заходил, поэтому он был глух и загадочно-мрачен...
Гриша пришел сюда раньше назначенного времени. Он страшно боялся опоздать и вот пришел без четверти девять, а уговорились они с Надей быть тут ровно в десять.
Вчера он долго сторожил Надю у проходной будки. Вскоре с завода хлынули рабочие, и среди всех он опять увидел ее, только не одну: рядом с ней шел Петя Крашенников, и они о чем-то оживленно говорили, а Надя смеялась так радостно и так заразительно, что у Гриши захолонуло сердце:
— Ну вот, Григорий Кудряшов, — задыхаясь, проговорил он. — Вот тебе... — да так и остался стоять на одном месте.
И только поздно ночью, не в силах угомонить свою боль, махнув было на все рукой, решив завтра же улететь на фронт, он позвонил Наде, намереваясь ей сказать: «Ну, что ж, пути наши разошлись», как тут же, не успев сказать то, что хотел, услышал ее голос:
— Да где ты? Где ты пропал? — с тоской и страхом прокричала она в трубку.
— Да нет... что ты, — и Гриша сразу почувствовал, как незаслуженно обидел Надю. — Я просто... ну, знаешь. Я могу тебе завтра рассказать все, все. Сегодня, конечно, где уж, поздно — двенадцатый час. А завтра... Хочешь, в нашем парке?..
И вот он — парк. Он стал еще глуше. Теперь сюда, очевидно, совсем никто не ходит: дорожки, кривые, извилистые, вытоптанные когда-то посетителями, устланы прошлогодней, примятой за зиму листвой. Идешь, а лист пристает к подошве.
Так прошел час, два. Гриша все ходил по извилистым тропам, пересекая балки, то и дело сворачивая на ложбину, откуда были видны река, город, и, затосковав, присел под старым рогатым дубом: уже одиннадцать часов, а Нади все нет.
— Да что же это такое? — с обидой проговорил он и в ту же минуту увидел, как от противоположного берега оторвалась голубая лодочка и быстро пошла к парку, а в лодочке что-то пестрое, яркое...
Лодочка быстро приближалась. И вот уже Надю видно всю. Да, это она в пестром розовом платье. Протянув руку Грише, она легко выпрыгнула на берег.
— Запоздала я немного, Гриша, — виновато проговорила она, вся вспыхнув румянцем. — И смешно запоздала... Тебе нравится мое платье?
— Да. Очень. Ты в нем... ты в нем, как цветочек... такой полевой.
— Ну, вот, — и Надя так звонко рассмеялась, что рассмеялся, еще ничего не понимая, и Гриша. А Надя продолжала: — Так вот платье и виновник всему: мне обещали его в мастерской выдать в восемь утра, а выдали только в десять, — и стесняясь: — а мне хотелось, чтобы ты первый увидел меня в таком платье. И вот видишь?
Он благодарно посмотрел ей в глаза:
— Спасибо тебе, Надя, и прости меня, — и он рассказал ей все, все, что творилось с ним вчера, позавчера, третьего дня и там, на фронте. Он вообще не любил рассказывать про свои фронтовые дела. Но о последнем случае, когда у него сгорел самолет, он не мог умолчать перед Надей... — Я, Надюша, этого не ждал. Мы уже летели обратно, блестяще разгромив немецкий аэродром, как вдруг со стороны на нас ринулись фашистские истребители. Мы замкнулись в круг, знаешь, так, хвост в хвост, и стали удаляться, а истребители раскинулись около нас, как волки около костров. Мы уходили. А фашисты все крутились и крутились, боясь попасть в линию нашего огня: они ведь смелы, когда перед ними одиночка. Но вот откуда-то вынырнул, как прозвали мы его, «бешеный». Мы уже знали его: он не раз нападал на нас и почти всякий раз вырывал машину. И тут он откуда-то вынырнул, черный, юркий, выделывая головокружительные трюки. Да-а. Это был он — матерый пес. Бешеный! Увидев его вправо от себя, я отвернул свой самолет... И помню только одно: мой самолет весь дрогнул и пошел вниз, не слушая меня. Я вцепился в борт кабины и выкинул себя, видя, как чуть пораньше меня выбросился и мой друг — стрелок-радист. Парашют мой почему-то долго не раскрывался, а когда раскрылся, я увидел, что земля слишком близка... и смерть неминуема. И тут, тут у меня блеснула мысль: «Я не хочу так умирать» — и другое: «Надюша, пусть твоя любовь спасет меня», — Гриша смолк и снова посмотрел на Надю, в ее большие карие глаза.
— А тот... ушел? — с тревогой и досадой чуть погодя спросила Надя.
— Нет. Оказывается, я его сбил, но он успел поджечь и наш самолет. Это выяснилось потом, когда часа через два меня потребовали к полковнику. Когда я вошел к полковнику, то я увидел: в стороне от него стоял седоватый, весь увешанный крестами немецкий летчик. Полковник обратился ко мне и сказал: «Вас захотел посмотреть вот этот, кого вы сбили сегодня... Бешеный», — и тут же сказал что-то летчику на немецком языке. Тот вцепился в меня глазами и вдруг как-то весь повял. Оказывается, он был под Сталинградом, Ростовом, на Днепре, а сбил я его уже в Силезии. Видимо, он ждал, что перед ним станет тоже седоватый, умудренный летным опытом летчик. А тут перед ним стоял я. Он, опустив руки, проговорил: «Юн» — и заскрипел зубами. А я про себя сказал: «Мы с Надей такие».
