красный дым кругом.
Но пошевелиться не мог.
— Нет, не хочет, — сказал Оскар Джонсон, вернувшись с белым флагом в руках. — Я честно старался, но болван даже разговаривать не хочет серьезно.
В сгустившихся сумерках семеро солдат решали, что делать дальше.
— Я ему все, что надо, сказал, но он ни в какую. Сказал, что он просто спятил, что его ждет смерть, а в лучшем случае — трибунал, и что с его отцом будет, когда узнает. Сказал, что, может, еще и обойдется, если он сейчас же бросит это дело и пойдет обратно. Всю песенку ему прокрутил, с начала и до конца. Не слушает.
Лейтенант лежал на спине с градусником во рту. Вид у него был хуже некуда. Эта война не по нему. Дряблая кожа висела на ослабших мышцах рук и шеи.
— Сказал ему все, как уговорились. Что это смех один, да и только, что все равно не выйдет у него ничего. И что нам уже надоело все это до чертиков.
— Ты сказал ему, что нам жрать нечего?
— А то. Ясное дело. Сказал еще, что он сам с голоду подохнет, что мы вертолеты вызовем, если на то пошло.
— А сказал, что пешком нельзя дойти до Франции?
Оскар ухмыльнулся. Его черное лицо было почти неразличимым в сумерках.
— Вот это я, пожалуй, и забыл.
— Надо было сказать.
Лейтенант положил под шею руку, чтобы дать отдых позвоночнику.
— Еще что? — спросил он. — Что еще он сказал?
— Все, сэр. Сказал, что у него все о’кей. Извинялся, что напугал нас дымом.
— Ублюдок. — Гнида все тер ладонями черный приклад винтовки.
— Еще что?
— Все. Он ведь такой. Все улыбочки, и несет всякую ересь. Справился, как мы себя чувствуем. Ну, я ответил, все в норме, только дымовухи перепугались, он стал извиняться, а я сказал, что, мол, ладно, ничего страшного. Что еще такому кретину скажешь?
Лейтенант кивнул, по-прежнему подпирая шею рукой. Некоторое время он молчал, принимая решение.
— Ну хорошо, — наконец вздохнул он. — Что у него есть?
— В каком смысле, сэр?
— Какое стрелковое оружие, — уточнил лейтенант.
— Винтовка его. Винтовка, немного патронов, и все. Я особенно не разглядывал.
— Штык или нож есть?
Оскар покачал головой.
— Я не видел. Может, и есть.
— Гранаты?
— Не знаю. Может быть, парочка есть.
— Прекрасно провел разведку, Оскар. Ничего не скажешь.
— Виноват, сэр. Только у него все хозяйство упаковано.
— Как же мне плохо.
— Да, сэр.
— Дизентерия льется из меня, как кофе. Что ты мне пропишешь, Док?
Док Перет покачал головой:
— Ничего, сэр. Только покой.
— Вот именно, — сказал лейтенант, — мне нужен покой. Отдых.
— Может, пусть себе идет, а, сэр?
— Отдых, — повторил лейтенант, — мне необходим покой.
Пол Берлин не спал. Он разглядывал травянистый холм, на котором находился Каччато, и старался представить себе подходящий финал.
Вариантов оставалось не так уж много, а после всего, что произошло, хороший конец примыслить было трудно. Не то чтобы невозможно, нет. Возможности еще все-таки были. Проявив храбрость и смекалку, Каччато еще может тихонько улизнуть, перебраться через пограничные горы — и тогда только его и видели. Пол Берлин попробовал представить себе, как это будет. Новые места. Ночные деревни, лай собак, у людей по мере того, как Каччато уходит все дальше на запад, постепенно меняется разрез глаз и цвет кожи, впереди — целые континенты, а война остается все дальше и дальше позади, и все дороги сходятся и ведут в Париж. А что, могло бы и получиться. Он представил себе множество опасностей, поджидающих Каччато, предательство и обман на каждом повороте; но представлялись ему и удачи, и жгучее ощущение одиночества, и новообретенная упругость тела, и знакомство с новыми странами. Кончатся дожди, высохнут и станут пыльными дороги, листва на деревьях будет меняться, будут на пути безмолвные дали, и песенные просторы, и красивые девушки в соломенных хижинах, и, наконец, венцом всему — Париж.
Может получиться. Шансов, конечно, совсем мало, но все-таки может получиться.
Потом дождь перестал и небо прояснилось — словно спала маска, и очнувшийся от дремоты Пол Берлин увидел звезды.
Они горели на своих обычных местах. И было не так уж холодно. Он лежал на спине, рассматривал звезды и вспоминал их названия, названия созвездий и лунных долин. Конечно, дело дрянь. Глупо, а все- таки жалко. Надо было идти не останавливаясь, сойти с тропы, переходить вброд через горные ручьи, чтобы смыть следы, зарывать отбросы, перебираться по деревьям с ветки на ветку, спать днем и идти ночью. Тогда бы еще можно было надеяться.
Ближе к рассвету он увидел костер — это Каччато готовил себе завтрак — и услышал легкие щелчки, словно сверчок застрекотал перед зарей — это Гнида щелкал предохранителем своей М-16.
Небо светлело кусками.
— Начнем, — негромко приказал лейтенант.
Эдди Лазутти, Оскар и Гарольд Мэрфи пошли в обход с юга. Док с лейтенантом, выждав немного, стали заходить с запада, чтобы отрезать путь к отступлению. Гниде Харрису и Полу Берлину выпало идти прямо по тропе.
Пол Берлин старался вообразить справедливый, но все-таки благополучный конец. Он смутно представил себе, что совсем скоро война достигнет апогея, а дальше уже — сущие пустяки. И исчезнет страх. Вся мерзость, все мучительное и чудовищное уйдет в прошлое, а будущее впереди будет если и не светлое, то хотя бы сносное. Он представил, что уже переступил эту грань.
Когда немного рассвело, Док с лейтенантом запустили красную сигнальную ракету. Она высоко взвилась над зеленым холмом, на мгновение зависла и взорвалась, разбрасывая веер искр, словно праздничный фейерверк. День Каччато — а что, так и есть. Такое-то октября 1968 года, года Свиньи.
Из рощи на южном склоне холма вылетели еще три красные ракеты — это давали знак Оскар, Эдди и Гарольд Мэрфи.
Гнида залез в кусты и быстро вернулся, торопливо застегивая штаны. Он был весь охвачен радостным возбуждением. Ловким движением он с лязгом снял винтовку с предохранителя.
— Давай ракету, и двинули, — сказал он.
Пол Берлин долго открывал сумку.
Он достал ракету, свинтил крышку, направил в капсюль ударник и резко вдвинул его.
Ракета рванулась вверх. Она пошла круто и быстро, поднимаясь все выше по плавной дуге прямо вдоль тропы, оставляя за собой грязный дымный след.
Зависнув на самом верху, ракета почти беззвучно взорвалась и рассыпалась над зеленым холмом снопом мелких ослепительных брызг красивого ярко-зеленого цвета.
— Беги, — прошептал Пол Берлин. Но этого было мало. — Беги, — повторил он громче, потом закричал в голос: — Беги-и-и!
