иных земледельческих зонах страны.
В целом, публикация материалов о 'гипотезе озимости' сразу вывела Лысенко в разряд выдающихся ученых. Возможно, с позиций сегодняшнего дня кое-кому покажется несерьезным, что ученые с именами послушно согласились с тем, чтобы их втянули в обсуждение никем еще не проверенного агротехнического приема. Однако обсуждавшийся вопрос - количество хлеба для народа (с учетом повторившихся два года кряду холодных бесснежных зим на Украине, закончившихся, как писал Максимов, 'почти полной гибелью озимых посевов') - был жизненно важным. Неудачи заставляли срочно искать любой выход из положения, и специалисты всех рангов готовы были внести посильную лепту в решение этой проблемы. К тому же, наверняка, ученые еще не поняли, куда клонят дело власти, и потому их слова о том, что вообще-то затея Лысенко интереса не лишена, но вот до применения на практике далековато, могли для разных ушей звучать по-разному. Широкие слои публики и руководители сельского хозяйства воспринимали слова профессоров как очередное чудачество, очередное проявление интеллигентской половинчатости. Сами же ученые могли тешить себя надеждой, что завтра же, как то и полагается людям разумным, кто-то, засучив рукава, примется за дело, все самым скрупулезным образом изучит, измерит, взвесит, и тогда только можно будет сказать определенно - есть ли в идее рациональное зерно и, если есть, стоит ли заниматься ею в широких масштабах. Скорее всего так и рассуждали про себя Сапегин, Тулайков, Лисицын и Прик, когда они согласились публично высказаться о 'гипотезе озимости'.
Профессор Максимов отвергает осторожные оценки коллег
Однако вывод о необходимости перепроверок практической стороны предложения Лысенко не устроил руководителей сельского хозяйства. Через шесть дней, 19 ноября 1929 года, 'Сельскохозяйственная газета' продолжила дискуссию, выводы которой, оказывается, наркоматскими властями уже были сделаны. Материал о Лысенко был подан под броским заголовком 'Яровизация озими - новое завоевание в борьбе за урожай ' (91). Под этой категоричной шапкой шла заметка 'От редакции', в которой все высказанные неделей раньше сомнения ученых даже не упоминались, о проверке метода говорилось только в связи с тем, что эта проверка поможет 'усовершенствованию метода Лысенко для возможно широкого практического использования...' и начальственно утверждалось следующее:
' ... опыты тов. Лысенко вплотную подводят нас к решению одной из самых серьезнейших проблем текущего дня - зерновой проблемы. Введение в практику сельского хозяйства яровизированного посевного материала озимых, страхует хлеба от гибели их, вследствие замерзания' (/ 92/, эти фразы в оригинале были набраны жирным шрифтом - В.С. ).
Затем набранные крупным жирным шрифтом шли фразы:
' Превращение озимых в яровые методом холодного проращивания уже давно применяется в научно- исследовательских работах ВИ ПРБ и НК [Всесоюзного института прикладной ботаники и новых культур - В.С.]. Поэтому яровизация озими не открывает новых 'Америк' в сельском хозяйстве. Но крупная ценность работы агр. Лысенко состоит в том, что он перенес метод холодного проращивания в широкую практику в полевом масштаб е. - Яровизация озимых обещает во многих районах повысить урожайность... ' (93).
Как же могло получиться, что выводы ученых, опубликованные неделей раньше, были отвергнуты? Кто мог дать в руки Наркомата и его печатного органа иное заключение? Ответ содержался в этом же номере газеты. Ниже была помещена статья Н.А.Максимова (94), который поддержал практическую сторону предложения Лысенко. Таким образом опора под наркоматский вывод была подставлена от лица вавиловского Института прикладной ботаники и новых культур заведующим отделом физиологии растений института Максимовым. Однако в ссылке о 'давно наблюдавшемся превращении озимых в яровые' содержалась неправда (так как и по сей день такого полного перехода озимых в яровые у пшениц добиться не удалось). За десять месяцев, прошедших со дня доклада Лысенко на генетическом съезде, никаких новых экспериментов, которые бы подтвердили правоту Лысенко, в отделе Максимова тем более осуществлено не было. Изменилось только одно: вокруг имени Лысенко началась газетная шумиха, за лысенковскую идею ухватились наркоматские чиновники в Москве и Харькове, и Максимов дрогнул: его большая статья (95) была построена иначе, чем статьи четырех авторов, напечатанные неделей раньше в той же газете. Критика теоретической компоненты в рассуждениях начинающего агронома осталась (да и нелепо было бы поступать иначе эксперту в области действия низких температур, еще в 1913 году опубликовавшему солидную сводку на эту тему /96/). В частности, Максимов писал, что '...наследственная озимая природа [при весеннем посеве], конечно, совершенно не изменяется' и продолжал:
'Не представляя собою таким образом чего либо принципиально нового, не являясь научным 'открытием' в точном смысле этого слова, полученные Лысенко результаты представляют собой, однако дальнейший и довольно значительный шаг вперед в деле познания природы озимых и, что еще более важно, в деле управления их ходом развития по желанию земледельца' (97).
А вот практическую сторону предложения Лысенко Максимов оценил высоко:
'Главнейшей же заслугой Лысенко я считаю то, что достижения теоретической науки он сумел непосредственно применить в практической жизни. И Гасснер, и мы, будучи физиологами, а не агрономами, не шли дальше лабораторных опытов. Холодное проращивание казалось нам слишком простым приемом, чтобы он мог получить непосредственное применение в полевом хозяйстве... Лысенко крайне упростил предварительную обработку семян, упростил настолько, что она стала доступной даже для рядового крестьянского хозяйства. А это, конечно, нельзя не признать крупнейшим достижением' (98).
Максимов при этом ни словом не обмолвился о тех решающих недостатках метода Лысенко, о которых говорили семеновод Лисицын, земледел Тулайков селекционер-генетик Сапегин, агроном Прик - люди, близкие к сельскохозяйственной практике. Он лишь вскользь упомянул о необходимости тщательной проверки приемов Лысенко:
'... остается только пожелать, чтобы чрезмерные ожидания, возлагаемые на них сейчас некоторыми увлекающимися кругами, не помешали затем трезвой деловой оценке результатов этих важных опытов' (99).
В противовес Тулайкову он утверждал, что,
' высевая с весны, вместо настоящих яровых, 'яровизированные' озимые, мы можем ожидать значительного повышения урожая ' (/100/ выделено мной - В.С .).
Нет нужды говорить, насколько важной для последующей судьбы Лысенко оказалась эта максимовская оценка и ссылка на авторитетный вавиловский институт в центральном органе Наркомзема. Магия высоких имен завораживала.
Как же могло случиться, что известный ученый, каковым несомненно был руководитель всех физиологических работ вавиловского института Максимов, так некритически отнесся к лысенковскому предложению? Почему он от лица ВИПБиНК и вообще ученых поддержал 'новатора' в эту решающую минуту? Вряд ли плодотворно гадать сегодня, что случилось бы с советской наукой, если бы все до одного ученые единодушно и жестко отвергли именно в тот момент лысенковские притязания, погасили бы его нездоровое прожектерство, с одной стороны, и тягу к чудесам людей из властных структур, с другой. Мы не можем сказать, как бы развивались биология, сельское хозяйство, медицина в СССР, если бы яровизация с самого начала была оценена подобающим образом. Не будем задаваться риторическим вопросом, были бы такими же по масштабу репрессии коммунистического режима в биологии, если бы феномена Лысенко не возникло. Но разобраться хоть отдаленно в том, что двигало пером Максимова, когда он высказал одобрение практическим замыслам Лысенко, несомненно нужно.
Выходец из высших культурных кругов России (отец - профессор Петербургского Технологического Института и Института Гражданских Инженеров, мать - преподаватель психологии Бестужевских Высших Женских Курсов) Николай Александрович Максимов блестяще закончил гимназию (с золотой медалью) в 1897 году и естественное отделение физико-математического Петербургского Императорского Университета. В 1889 году, еще будучи студентом, он слушал лекции летнего семестра в Лейпцигском университете и работал в лаборатории классика цитологии и физиологии растений Вильгельма Фридриха Пфеффера (1845-1920). Многократно бывал он за границей (и в Старом и Новом Свете, в Японии и других странах) и позже. В годы учебы в университете Максимов уже со 2-го курса целеустремленно занимался исследовательской работой в области физиологии растений, и в конце 1902 года защитил дипломную работу, которую опубликовал не только по-русски, но и по-немецки и был удостоен диплома 1-й степени. В
