И сразу смущаться нечего. Она вечно поворачивала разговор туда-сюда, очень легко создавая «ситуации» и быстренько их стирая. Раз – переключка.
Через минут пятнадцать я узнал, что за Ивана Петровича она собирается замуж. Опять – переключка.
Жаннин, американка. В Москве жила – два? три? не помню – года. По-русски говорила почти без акцента; ее принимали за свою. Дело было не только в акценте голоса; она умела разыгрывать русскую женщину и позой, и выражением лица. Как-то мы показывали ее приятелю-негру, как можно знакомиться на улице с русской, и она играла в этой сценке так, что я угорал: вот это печально-отвлеченное выражение лица, которое как бы и не здесь, ни да, ни нет, ни здравствуйте, ни пошел-на-хер. Надо было пройти долгий театральный путь от скалящейся жизнерадостности американки.
Она была директором какой-то американской рекламной фирмы. Но на работу, по-моему, попадала не часто, потому что каждый день в ее жизни что-то происходило. Я вначале ей не очень верил – уж слишком много необычного. Истории часто были просто дикие: помню, как она на автобусной остановке она нашла окровавленную женщину и полдня с ней возилась, нося на руках и устраивая в какие-то клиники. Потом я привык, что с Жаннин это нормально.
Да, так она танцевала в московском метро. Это так и осталось у меня перед глазами. И, мне кажется, я помню, с чего начался этот танец. Она рассказывала мне по дороге, как училась философии в американском университете, и как в те годы она была совершенно одинокой и депрессивной. И как она вылечилась – махом – сама – решив, что теперь будет веселой. Вообще, тотально. И в этом месте рассказа наш поезд приехал (кажется, на Красную Пресню), и она выплыла из вагона длинным танцевальным па, и закончила его веселым танцем перед переходом.
Мы были знакомы всего месяца два или три, причем виделись не так уж часто. Однажды мы долго-долго сидели в кафе и рассказывали друг другу истории из своих жизней. И к концу вечера стало понятно, что основная часть наших историй повторяет один и тот же сюжет. И в этом сюжете три части: в первой мы хотим сделать что-то хорошее и важное и влезаем во что-нибудь по уши; во второй части мы мучаемся из- за несвободы; а в третьем мы уходим, убегаем, улетаем. И что сейчас мы как раз оба бурно переживаем часть вторую – так пора же приступить к третьей!
И мы решили ехать на остров Бали – на остров счастливой и мирной жизни.
Это было в вторник.
В четверг по каким-то делам я проходил мимо дома, где она жила; и хотя это было у нас, вроде, не принято, я вдруг решил зайти. Когда она открыла дверь, я увидел пустую комнату, посреди которой стояло два чемодана. У меня, кажется, вытянулось лицо. А она спокойно объяснила, что мы же, вроде как, решили ехать на Бали – ну вот, она и едет. Но, Жаннин, сказал я, мне нужен хотя бы месяц, чтобы закончить дела в Москве, не могу же я вот так вот сразу… Ничего, спокойно сказала она, подъедешь позже.
У нее был бесплатный билет в Америку – так что вначале она полетела туда. Там она помирилась со своим отцом, с которым у нее были давние разногласия, пожила у него в Колорадо, а потом почему-то переехала в Канаду. Об этом мне рассказывали общие друзья; и на этом ее следы потерялись. Такие как Жаннин в этом мире вообще не могут существовать долго – так сказали мне замечательные ребята, с которыми она меня познакомила, и с которыми мы дружим до сих пор, – залетела к нам – и то счастье. Уследить за ее пируэтами простому смертному не под силу.
… Я помню, как однажды мы проснулись рядом, и она закричала: «Долой маски!» Я очень проникся и решил сразу что-то сделать по этому поводу. Тут же пошел в ванну и сбрил бороду и усы.
И куда-нибудь, да иди. Все равно, куда. Если даже ты пойдешь налево – попадешь на Курский вокзал, если прямо – все равно на Курский вокзал, если направо – все равно на Курский вокзал. Поэтому иди направо, чтобы уж наверняка туда попасть.
Вот как устроен символически город: в центре его площадь, вокруг улицы. Жизнь на улицах бедна и малоприятна. Обычно там дымно, шумно и равнодушно – либо довольно неприязненно. Потому что на «улице» люди встречаются не по доброй воле, не здороваются и не любят друг друга. Чем меньше на улице людей, тем обычно она им приятнее.
В этом пространстве существует огромное море людей – и мы с вами, хоть и не всегда. И многие из них даже живут – то есть часто и много бывают – в московском метро – да-да, в этом самом жестоком месте! – хотя в это и трудно поверить. И там, и в электричках, и в прочих «местах общественного пользования» – где «
(Понятно, что не надо, но объяснить это на словах слишком легко и практически невозможно, так что отнесемся к их состоянию сознания как к данности. Плохо, но надо.)
Там властвует Мещанский Бог.
Тут я хочу привести свой старый текст, который я когда-то использовал как предисловие к книге про грибы, но мне он нравится как юношеское стихотворение, которое так точно, что дальше можно было бы уже ничего и не писать.
Пламенел закат и лошади вздрагивали, и где то счастье, о котором пишут в газетах?
1. Обезбоженный человек.
«Чадо мое», – говорит мне Господь. Я поднимаю голову. Здесь, на горе, облака часто носятся около, будто клочья дыма. «Они говорят, что Тебя нет», – говорю я. Облака несутся мимо, не слушают.
Я раньше жил, постепенно умирая. Я имею в виду, что с течением жизни в ней было все меньше живого. Живой мир – это тот, в котором есть свой собственный смысл. Этим мама отличается от банки шпрот: мама живая, и в ней есть смысл, а в банке шпрот практически нет. То есть совсем немножко есть, когда голоден. Все равно: шпроты съел, банку выкинул.
Вначале так много было живого… Потому что мало мертвого. Помню, таскал с собою солдатика, с гранатой и ружьем. Вот ведь – пластмассовый (красный такой), а важный. Я его таскал, доставал, он шел в бой, нас было двое, оба живые.
Ну хорошо, не стало солдатика… Помню, придумал целый мир. В нем было так много прекрасных героев (все старшие, сильные, особенные мальчишки). Он жил, конечно, это был живой мир. Там все время что-то случалось. Помню, один из них, по кличке Волк, был ранен. Помню, только однажды рассказал об этом мире своему приятелю. Мы шли по парку, нас было двое. Он был живой.
Хорошо, этот мир ушел, куда-то делся, я от него, он от меня. Вроде я рос. Помню, заморил (случайно) ежика. Он умер. Так я понял, что он был живой. Меня просто рвануло изнутри. Из нас двоих я остался жив. Значит же, я мог что-то делать? Я пошел в юннаты.
Потом (не сразу) оказалось, что животные состоят из органов и тканей, те из клеток, те из сложных молекул. Вначале я занимался животными, потом их поведением, потом – нервными клетками, потом – генами у них внутри. Что такое заниматься генами? Стоишь, переливаешь из одной стеклянной колбы прозрачную жидкость в другую, пластмассовую. Ничего живого. Когда я очухался, умерло уже очень многое.
Книги – интересные, но неживые. Идеи, фантазии – понятно. Здания (московские) – ну это уже мертвее
