Наташа-большая. — А, девоньки? Не оставлять же на совести?
— А кто заплатит?
— Никто, — удивилась Наташа-большая. — Ты же понимаешь, но как оставлять, стена-то наша.
— Идемте, — согласились желтые сапожки и первыми пошли. Алмаз услышал писклявый, измененный голос Инны. — Русланчик! Маленькие девочки боятся чужих дядей! И здесь темно, ой, ой!
Руслан спрыгнул с деревянных лесов, блеснул белыми звездами на плечах куртки, буркнул, отряхаясь.
— Конец квартала, а они нам подножку… — И уже более громко: — Девушки, я считаю, нужно стенку восстановить. Так оставлять сданный объект нельзя. Можете говорить обо мне что хотите, но я пошел. Спросят: кто это здесь работал, канавку оставил? Скажут: бригада Белокурова. И никто не станет объяснять, что мы не виноваты, не виноваты в третий раз… Пойдет половина бригады, я замыкаю. Оля, Таня, вперед.
— Я тоже! — умоляюще посмотрел на Руслана Алмаз. — Алмине. (Возьми меня.)
Руслан снисходительно улыбнулся, и Алмаз побежал за девушками, задевая руками в полусумраке переходов крашеные склизкие двери и перила.
Электрики разрушили стену выше плинтуса вдоль всего коридора. На полу тускло светились синие обломки плиток. Нужно было все сделать, покуда Белокурова нет. Алмаз, непонятно как, очутился рядом с Ниной. Она работала, присев на корточки, и он видел только ее белую кепку. Алмаз не знал, что делать, с плиткой обращаться еще не умел. Нина, не поднимая головы, сказала ему ласково:
— Алмаз, садитесь рядом, будем вместе вести. Хорошо?
Он кивнул. На корточках было высоко и неудобно. Нина взяла мастерком раствор, приложила к стене, Алмаз делал то же самое, повторяя все ее движения. И с этой минуты обо всем забыл, он стал как бы зеркальным отражением Нины.
Лихо сбив кепочку на затылок, маленькая, вертлявая, с широкими, пухлыми губами, она напевала детские песенки смешным писклявым голоском:
— Хорошо идти отряду… раз, два, три…
И вдруг становилась серьезной, замолкала, склонив голову набок. Она работала очень аккуратно, на пальце шевелилось кольцо с большим янтарем, почти в длину пальца. «Если есть в природе круг драгоценных камней, — думал лихорадочно Алмаз всякую всячину, — то он начинается с янтаря, как круг месяцев — с января». Лицо у него горело, сердце сжималось от суеверия: неужели можно быть еще счастливей?.. А время, знай себе, накручивало пружину.
— Девочки, давайте споем «Усть-Илим», — предложила Нина.
Начали петь, но она оборвала.
— Нет, давайте «Сотни юных бойцов»… Давайте, а? Давайте все вместе, а?
Девушки пели эту прекрасную песню о гражданской войне, Алмаз молчал и слушал, а Нина пела громче всех. Подруги ее иногда многозначительно переглядывались, но он этого не видел, а она не хотела замечать; все знали, что подруга их «завелась». Спели, пока работали, песен десять.
— Ой, какая плитка сюда случайно попала! — обрадовалась Нина. — Как апельсин. Давайте все посмотрим, а? — Она отнесла желтую плитку подальше и поставила. — Давайте все посмотрим, а? Какая красота!
И снова, гнусавя, как маленький ребенок, замурлыкала. Это было бы противно, если бы глаза ее серые (или синие?) при этом не смеялись.
И вдруг она тихо сказала Алмазу:
— А хотите, я возьму над вами шефство?
Алмаз кивнул, опустив низко голову. Ему было почему-то радостно и стыдно, а Нина смотрела на его худую шею, на костяшку ниже затылка и, кажется, сама покраснела…
К четырем часам стена была заделана, девушки подобрали свои окурки, и бригада вернулась на место. Белокуров сидел на подоконнике, весело болтал ногами, как будто ничего не случилось. Он знал, что все так и будет.
Бригада сдала инструменты, села в вахтовый автобус и покатила домой. Нина жила в женском общежитии, совсем рядом от Алмаза. Они с Белокуровым взлетели на лифте на свой этаж (когда поднимались, ноги у Алмаза гнулись в коленях), полезли под душ. Горячей воды не было, вымылись под холодной — приятно к самому себе прикасаться неостывающими руками. А ладони — ладони горели. Казалось, они могут светиться в темноте.
Белокуров вернул Алмазу брюки, а сам надел новые, в полосочку, с широким ремнем, и ушел в красный вечерний город, наверное, на свидание к той самой девушке из отдела кадров… А рабочий человек Алмаз Шагидуллин лег на кровать, закинув ноющие руки за голову. Он лежал потягиваясь, ощущая голод в разбитом, измятом, живом теле, и вспоминал все, что сегодня было… Потом мысли его перенеслись домой, потом куда-то в коммунизм, в прозрачные города, и он уснул…
5
Его разбудили вечером.
Небесный свет еще блуждал над Камой, над кранами, над Красными Кораблями. Закат опускался, как шлюзовые ворота, и переменчивые сумерки заполнили каменные дворы.
— Эй, парень! — обратились к Алмазу соседи по комнате. — Вставай, нельзя в сумерках спать, голова болеть будет.
Алмаз окончательно проснулся.
Вокруг стола, не зажигая огня, при свете вечернего неба, сидело несколько человек, на столе белели бутылки кефира, на бумаге — темная горка пирожков, пахнувших подгорелым подсолнечным маслом. Алмаз почти не видел людей, только у одного, что стоял у окна, ухо розовато просвечивало, и Алмаз улыбнулся, почувствовав себя несколько свободнее.
— Спасибо, я не хочу… — бормотал он, но его усадили.
— Илья Борисович, — вежливо представился узколицый человек с усиками, довольно пожилой, голос у него — надтреснутый, усики — в ниточку, забавные, как у какого-нибудь иностранца. Но одет скромно, и рукопожатие оказалось крепким и жестким. — А вас как зовут?
— Алмаз я, Алмаз Шагидуллин, — сказал смущенно юноша, понимая, что при первом знакомстве его имя вызывает улыбку и бесконечные остроты на тему: бриллиант и прочее…
Но рабочие парни хмуро назвали себя по кругу и стали молча есть.
Илья Борисович был веселее и живее всех, он сразу же перешел на «ты» и, похихикивая как-то странно, в нос, как курица, стал разглядывать Алмаза. Потом беспокойные глаза его обежали стол.
— Хорошо! Тайная вечеря… Нарисовать бы, а? Тайная вечеря с кефиром. А кто Христос? Впрочем, все это антимония, ер-рунда! Все это биология, зоология, мурология! Все это журналистика, муралистика! Ты из каких мест, мальчик?
— Из деревни Подкаменные Мельницы.
Постепенно разговорились, и, конечно, плосколицый говорил больше. Он оказался бывшим художником, его за подделку икон посадили, после колонии он приехал сюда на работу. Он мог бы устроиться писать цветные плакаты — работа очень денежная и непыльная, но Илья Борисович сел за баранку.
За столом он был очень внимателен к своим товарищам, подавал хлеб, соль, ножик. Но иногда раздраженно взрывался все теми же непонятными словами: «Антимония!.. Ферология!..» Воспаленные черные глаза его блестели и моргали. К Илье Борисовичу относились с уважением, но когда он говорил, невозможно было удержаться от улыбки. А если его слушали и смеялись, Илья Борисович распалялся все больше, хрипло хихикал, дергался всем телом, выкрикивая слова и нажимая, как заика, на некоторые твердые согласные. Получалась чуть ли не лекция.
— Антим-мония! Зажр-рались, под ногами не видят, пузо мешает. Мне бы автомат, я бы эту контрреволюцию — тра-та-та! Саксофоны, граммофоны со всех сторон, на базаре мясо четыре рубля, пучок
