укр-ропа сорок копеек. Укро-па… опа! — взвизгивал он, вскакивая и поднимая согнутую в локте руку. Я бы их прижучил, примял, прикнопил! В космос лезем. Ну, чего тебе там, Костя, и тебе, Вася? Даже рюмочку не нальешь — невесомость! Но я бы полез, полез туда и сверху на этих подлецов, на спек-кулянтов — я-я-я- оё-ё-ёыюя!.. — Илья Борисович, приседая, изобразил что-то вроде мяуканья рыси. — Насмотрелся я на них! Возле Большого театра, и возле ка-девять, на телеграфе, и в метро «Бауманская» повидал! И считаю, что пр-равильно делал, обманывая всю эту сволоту! Мне еще медаль дадут, увидите! Или сразу три медали на одной планочке! Героя страны Зан-з-зи-бар! Иконы, шестнадцатый век, уходят за границу — за пять сотенных, за кусок… а им цены нет! Всю музыку выключайте, когда эти иконы вынесем смотреть! А я им — хи-хи-хи… — Илья Борисович затрясся от смеха, садясь и смахивая слезу, — я им на лавкасе… да с трещинками… с паутиной… да с жучками рамочку… пальчики оближешь! А нар-родное достояние — народу! Я был, конечно, человек маленький… не главный в этом производстве, но — патриот. Патриот. И на суде публика животы надрывала, слушая мою речь! А все остальное — антимония. Ты ешь, ешь, — неожиданно тихо сказал Илья Борисович, пододвигая Алмазу пирожки. — Вот это ешь. Ты молодой, тебе калории нужны.
За столом сидели два электрика, пасмурные, черные. Пальцы в коротких волосках шевелились, ползали над кусками хлеба, над ножиком, и казалось, они не несли ко рту ничего, но хлеб как-то незаметно уменьшался. Наверное, эти люди так же и работали — неторопливо шевелили пальцами над проводами и релешками, а дело делалось. Сидел еще один рабочий парень, он ел хлеб и запивал шипучей содой. Пятого Алмаз близко не разглядел, им оказался шофер, тот самый, что спал вчера на койке Белокурова.
Алмазу было хорошо. Хорошо, что вот незнакомые люди, а отнеслись к нему как к другу. Они его и знать не знали вчера, а сегодня сидят с ним как с равным.
В окно светило вечернее небо, огромный квадрат с золотым нижним краешком, как только что выпеченный магазинный хлеб. Земли закатной отсюда не видно и даже стального леса Каваза, только небо — с нижним оранжево-золотистым слоем. Что ж, все правильно. Солнце восходит белое, сырое, как тесто, а к вечеру небо выпекает хлеб с красной корочкой…
Илья Борисович все говорил, смешил людей, и люди нехотя посмеивались и вскидывали на него глаза. Видно, все невыносимо устали на работе.
Хлопнула дверь, вбежал Белокуров.
— Полуночничаете? — Он бросил на кровать Алмаза какой-то пакет, схватил со стола бутылку кефира, последнюю, нетронутую… Запрокинул голову, выпил. Хлопнул Алмаза по спине. — Надевай белую рубашку, с Женькой мы тебе купили, еле успели, универмаг закрывался… Отдашь с получки. Пойдем гулять.
Алмаз сначала отказывался. Но потом сдался. Надел белую рубашку, закатал рукава, стал, как белый гусь в темноте.
— Все девушки н-наши! — сказал Белокуров. — Пошли, ребята. Хоть полчаса перед сном подежурим.
Илья Борисович, кряхтя, укладывался спать. «Старый он, — с жалостью подумал Алмаз. — Конечно, ему отдохнуть надо…» Остальные пошли.
На улице было уже темно. В теплом ночном сумраке струились малиновые линии стоп-сигналов — как вожжи. Шаркала подошвами толпа.
Они брели по улице, ощущая открытыми снизу икрами ног накопившийся за день жар асфальта. Вокруг смутно белели высокие дома-башни. И где-то, в самом поднебесье, возле звезд Большой Медведицы, играла на балконе татарская гармошка. И странно так показалось Алмазу — в современном городе, какие он только в кино видел, — старинная татарская песня, захлебывающаяся переборами гармошка… Он совершенно расстроился и почти ничего не слышал из того, что говорил Белокуров, а слушал эту песенку на макушке небоскреба, в звездном небе и пожалел, что среди новых его друзей нет татарина…
…На проспекте было уже прохладно. Хотя улицы опустели, изредка пахло бензином и одеколоном. Звездное небо ровно горело. Далеко разносился звук…
Анатолий обнял Алмаза за плечи.
— Как тебе наши девушки? — вдруг спросил он, заглядывая Алмазу в лицо. — Наташа? Таня? Оля? Нина? Вера?.. Совершенно не умеешь скрывать своих мыслей! Значит, Нина. Не дергайся, не дергайся, я все точно вижу! Мы, пограничники, психологи! Значит, Нина…
— Нет! — возмущенно сказал Алмаз. Он сам еще ничего не знает о себе, а Белокуров уже знает. Очень это ему не понравилось. — Нет.
— Ну хорошо, — легко согласился Белокуров. — Извини, брат. В самом деле, какая разница? Лишь бы честная была. А то у них душа в несколько слоев, как торт. Моя бабушка в молодости торты пекла в пять- шесть слоев. Сколько у нее было ухажеров, столько и слоев. Один любит сладкий торт, другой горький, с кофе, третий с орехами, четвертый там и пятый… Каждого угощала ему предназначенным слоем. Один за другим приходили, и один за другим уходили. И каждый посмеивался над другим, думая, что тому пришлось есть нелюбимый торт. Вкусы друг друга они знали. А бабушка посмеивалась и надевала все их дареные золотые и серебряные кольца на один палец и ходила по дому. Она в старости тоже их надевала. Я помню ее палец, сплошь в золотых кольцах, похожий на безобразный медный краник самовара. Жадная была старуха! Извини, я отвлекся. Нас всех ждет случай, брат, и никто не знает, что будет завтра… Вот на границе, вместе со мной… — Белокуров вздохнул отпустил Алмаза, шел теперь поодаль, — служил парень. Парень как парень. Ну, мне кажется, хороший. У него на материке невеста осталась. Она все письма писала, что любит, ждет, тоскует, и в каждом письме у нее то снег, то дождь идет… Он все удивлялся: откуда столько осадков в сухом краю? Правда, для письма красиво это подходило. И вот, Алмаз, уже на носу «дембель» — скоро домой, и, узнав об этом, она пишет, что вышла замуж. Он — своим бывшим корешам, а те: давно вышла, еще год назад. Ведь какая змея! Зачем ему душу травила? Тогда он схватил ее фотографию… посмотрел, посмотрел…
— Как его звали? — спросил Алмаз.
— Его? Как звали?.. М-м, Володя, Володя его звали. Он поставил ее фотку на башню танка и из пистолета! С тех пор словно подменили парня. Был Володя, стал, допустим, Григорий. Совсем другой. Злой, недоверчивый… Эх, брат, темный они народ, эти женщины. И без них нельзя, и с ними тяжело…
Белокуров покосился на Алмаза, спросил:
— Тебе Женька понравилась? Только честно. Да ты ее, наверное, уже и забыл!
Алмаз растерянно пожал плечами:
— Это та — в отделе кадров? Она, конечно, красивая, достойная, умная.
— Она хорошая, — убежденно сказал Белокуров. — Она не такая, как та, у Володи. Знаешь, вот женюсь… квартиру дадут… привезу сюда своих стариков, у папаши-то уж два инфаркта было… а у мамы все голова болит… и печень… Старший братан мой где-то на заводе работает, ракеты, что ли, делает, ни писем, ни вздоха. А сестра замужем, сама как в капкан попала, четверых, дурочка, родила… да и родители у мужа люди больные… Привезу, привезу своих сюда, в воскресенье будем на Каму выбираться, куплю за четыреста лодку с движком. Грибы у вас есть в деревне? Будем ездить за грибами, ты покажешь. Мать лю- юбит грибы, особенно маслята жареные… хоть и нельзя ей грибы…
Белокуров замолчал. Он курил, роняя на асфальт красные искры. И все ближе казался Алмазу этот еще вчера неведомый ему человек.
— Хочешь, поедем в нашу деревню? — горячо предложил Алмаз. — Конечно, у нас в деревне грязь… Но у нас свое молоко, у родственников Ислама — мед. Тихо, лес, маленькие горы. Они хорошо отдохнут, а?
— Повезем! — Белокуров обрадовался то ли этой мысли, то ли просто тому, что парнишка хороший. Он снова обнял Алмаза за плечи. — Уезжать не хочу. Здесь моя судьба! А приехали мы, брат, в семидесятом — муравейник людей… работы по специальности нет…
Белокуров рассказывал, как ночевал он первую ночь в коридоре какой-то экспедиции, потом пошел разнорабочим, да так и остался со строителями.
— …Строитель — самый главный человек, это понятно. Но ты… потом узнаешь, тут особенно не разбежишься… Я вот о чем. Восемнадцать ноль-ноль вечера — мы уже дома! А ты посмотри, как механизаторы врезают. Пока дождей нет, им надо горы земли вывернуть, торопятся… Конечно, ломают ковши, рвут шланги, не без этого. Осень придет — скреперы встанут, экскаваторы встанут, а план-то делать
