обязательство. Ну мы еще поговорим, и не здесь. Надеюсь, это не последний наш разговор? М-м?
Кирамов улыбался белыми зубами, и тут же хмурился, и тут же снова улыбался. Белокуров молчал.
Когда и на этот раз председатель постройкома снова пришел в бригаду, все так и подумали, что речь пойдет о почине. Но он обвел всех задумчивыми глазами, потом усмехнулся, словно собирался сказать что- то очень приятное, но все не решался. Только когда терпение у присутствующих иссякло, Кирамов торжественно объявил о предстоящем празднике.
— Значит, все поняли? Мужчины будут плотничать. Девушки оформлять. Наше управление отвечает за проведение праздника. Лично я — за порядок и прочее. Пригласительные билеты получите все.
На следующее утро бригада вместе с плотниками и электриками из своего СМУ выехала на Каму, в сосновый бор. Место было уже выбрано, там ходили далеко друг от друга люди с мегафонами и красными повязками на рукавах. На поляне длиной около двух километров предстояло сколотить гигантскую эстраду, а на опушке, возле самой реки, — множество маленьких раскрашенных дощатых избушек. Здесь будут продавать вино и газированную воду.
Алмаз соскучился по топору. И работал им с наслаждением, с таким чувством, будто домой приехал.
Вокруг пестрели голубые и зеленые косынки, желтые и красные майки. Стрекотали тракторы, гудели и взвизгивали, натягиваясь, провода на столбах. Пахло до одури медовой стружкой.
Цвел чертополох. Алмаз, осторожно отломил колючий цветок, прикоснулся к щеке его шелковистым малиновым кончиком, очень похожим на кисточку для бритья. Рядом стояла Нина, и Алмаз сказал ей:
— Лошади его едят.
— Не уколются?! — Нина посмотрела на него долгим взглядом, и серо-синие глаза ее стали обольстительными, большие пухлые губы вздрогнули.
— Они осторожно… — пробормотал Алмаз и отвернулся.
Он страшно расстроился: с какого пустяка начался их разговор! «Лошади его едят». Дурак! Разве ей это интересно? Нужно было о музыке или хотя бы о красоте этого цветка? Нет, нет, это не в счет…
Они снова молчали. Нина, нахмурившись, помогала таскать ему доски.
В день праздника для Алмаза Шагидуллина было неожиданностью видеть девушек из своей бригады совсем другими, чем на работе, — там они были все в одинаковых пепельно-серых комбинезонах, залатанных куртках, сапогах. Когда же он, гладко выбритый, в новом коротковатом костюме (третий рост — длиннее не оказалось в магазине), в белой рубашке с желтыми заглаженными морщинками на воротнике, смуглый, очень высокий, подошел к вахтовому автобусу, то никого не узнал, кроме Наташи-большой! И Наташу-то признал по ее своенравно вздернутой верхней губе. На девушке была прозрачно-белая блузка. А Нина… Поверх красного шелкового свитерка голубела пушистая кофточка, точно такая, какую Алмаз купил маме. Юбка — очень короткая, темно-синяя. Нина выглядела школьницей-семиклассницей, синеглазой девочкой. «Зачем она в такой короткой юбке? — рассердился он. — Конечно, ей очень, очень идет… и у них у всех блестят ноги в чулках, белые без чулок, ноги, ноги, ноги…» Он всю дорогу смотрел в окно.
Издали опушка, заполненная многотысячной толпой, показалась ему подсолнухом. Вместо желтых лепестков стояли по краям автобусы, легковые машины, несметное число машин, на которых приехал народ, в воздухе висел гул. Пищали транзисторы, играло радио на столбе, пиликали какие-то электрогитары, били барабаны, кричали люди, плыли над головами букеты цветов, куда-то кому-то их передавали. Алмаз и его друзья протискивались в толпе, им хотелось выйти на поляну, где будет концерт.
День стоял теплый, небо покрылось рябой прозрачной поволокой, прыгали в траве кузнечики, на спинах людей сидели божьи коровки, пролетали пчелы.
Репродукторы в лесу, отставая один от другого, объясняли:
— Товарищи… товарищи… товарищи…
И следующее слово:
— Выступит… выступит…
Трудно было слушать.
Белокуров, уехавший на Каму еще с утра, усталый и бледный, неожиданно вынырнул перед своей бригадой, потащил всех в лес. Там горел костер, стлался синий дымок. Белокуров щурился и ворчал. Вместе с другими членами штаба комсомольской боевой дружины он сегодня дежурил и уже отправил в город четверых пьяных мальчишек из промстроя — напились сухого вина с сигаретным пеплом, чтоб покрепче было, глупые… Белокуров показал на костер…
— Берите, берите, ешьте…
— Ура-а! — обрадовались девушки, только сейчас увидев в траве открытый торт, коробки конфет, обжаренную колбасу на прутиках. — Ну и бригадир у нас! Давайте мы его поцелуем!
И они стали целовать Белокурова, который все еще угрюмо сопел и размышлял о пьяных мальчишках, но тем не менее подставлял девушкам щеку.
— Как здесь хорошо! — сказала Нина. — И Каму видно. Посмотрите, девочки! Давайте все посмотрим на Каму!
«Наверное, в яслях и привыкла говорить: давайте все сядем, давайте все посмотрим…» — заметил Алмаз.
Белокуров предлагал девушкам закусывать, наливал им сухого вина. Алмаз попробовал — не понравилось, украдкой выплюнул. И встретился глазами с Ниной. Только что она хохотала, и вдруг он увидел ее тоскующие глаза, серо-синие, распахнутые, как будто она смотрела вдаль и никого не видела. Голые ее ноги показались сейчас Алмазу жалкими, словно она просто потеряла половину своей юбки в все это время играла дерзкую девчонку в мини, чтобы только над ней не смеялись.
Нина и Таня Иванова стояли обнявшись и смотрели на костер. И чего это девушки любят обниматься?
Между прочим, Алмаз этой Ивановой на днях помог дотащить самовар. Она в гости собиралась к своему жениху, вышла на улицу с огромным самоваром, медный краник впереди, словно несла золотую свинью с хвостиком, и вот-вот свинья зашевелится, завизжит. Таня увидела Алмаза, очутившегося с утра в воскресенье возле женского общежития, окликнула: «Шагидуллин!» Оказалось, что ехать ей в Новый город, в Белые Корабли, Алмаз обрадовался: наконец-то Белые Корабли посмотрит! Дома — по двадцать четыре этажа, белые, изогнутые, как паруса, круглые, как башни… Они отправились вместе. Таня Иванова — комсорг бригады — очень серьезная девушка. Алмазу было смешно: почему она едет с самоваром? Но Таня ни разу не улыбнулась. Они долго искали дом двадцать семь дробь ноль три, в Белых Кораблях несколько раз меняли нумерацию, и люди привыкли к разным обозначениям. Наконец нашли общежитие, где жил ее друг, поднялись на лифте. Она позвонила. Как только дверь от, крылась, перехватила у Алмаза самовар, сказала: «Спасибо! До свидания!..» Алмаз побежал по лестнице с поднебесного этажа. Видно, Таня не хотела, чтобы он видел ее жениха. И в самом деле, может, какой-нибудь старик с золотой челюстью? Эти чай любят. Сейчас, говорят, самые красивые девушки выходят замуж за денежных, дряхлых стариков, и чем больше у стареньких плешь блестит, тем нежнее девушки им обувь чистят, доводят до зеркального блеска. А может быть, у Тани больной какой-нибудь парень? Лежит прямой, бледный, историю Каваза пишет. Даже сегодня, сюда, на праздник молодежи, она его не пригласила. Тут что-то такое есть. Наверное, не хочет, чтобы в бригаде болтали… А зачем Алмазу болтать? Да и Таня — девушка очень хорошая, черненькая, глаза карие, ростом высокая, только слишком уж серьезная, не засмеется. Сейчас она обнялась с Ниной, и, щека к щеке, обе смотрят на костер. Что им, холодно, что ли? Странная радость задела Алмаза. Он презрительно усмехнулся, стал прохаживаться вокруг, то отходя к лесу, то возвращаясь. Сорвал у дороги стебелек лебеды, поразился, какие у нее глянцево-красные листья в конце лета, частью зеленые, а некоторые жгуче- красные…
— Не курите же! — тем временем кричал Белокуров, похохатывая и выдергивая из рук девушек сигареты. — Вы сегодня прелестные! Пусть от вас до конца пахнет духами! Дышите! Воздух — как в Забайкалье!.. Ну я пошел.
На бригаду осталось два парня — Руслан и Алмаз. Руслан молча сидел на сломанных ветках сосны и тоже глядел через свои темные очки на огонь. Костер стрелял малиновыми пульками, дым слоился и приникал к земле. У тех, кто стоял или сидел близко, текли слезы.
