с Киевом разговаривает.
— Да, добрый вечер… Это Морозов!
Лицо у него снова стало сосредоточенным, он протянул руку и очень сильно сжал руку Энвера. Энвер вышел из кабинета.
— …Амина?
Жена молчала. Она, одетая, лежала на кровати, не зажигая света.
Спросила быстро:
— Син кайттын? (Ты вернулся?)
Энвер подошел ближе.
— Ты чего свет не включишь?
— Ничего… — тихо ответила Амина и заплакала.
— Ну чего ты?.. — бормотал он, подсаживаясь на кровать. — Вышла бы на улицу, дождь идет…
— Ску-учно мне… — шептала жена, втягивая шею и отворачиваясь. — Скучно… одно и то же…
— Ты сегодня не на работе?
— Ты же видишь.
— Я вижу…
— Чего ты тогда спрашиваешь?! А ходить боюсь — мыши шуршат. А тебя нет… нет и нет…
Горяев не знал, что сказать. С нею и раньше случались такие приступы тоски. У них не было детей и не будет никогда.
Он ушел в свою комнату, включил свет, полистал какие-то бумаги, совершенно ничего сейчас не понимая, вернулся к жене.
— Свет включу?
— Кирекми (не надо), — слабым голосом сказала жена. Они говорили то по-русски, то по- татарски.
— Ты что, заболела?
— Нет.
— Амина…
— Не знаю, не знаю! Я же тебе не мешаю, зачем ты так спрашиваешь? Нерсе сина кирек? (Что тебе нужно?)
Горяев сел рядом, погладил ее по плечу. Она снова заплакала. В незашторенном окне мерцал мокрый струящийся сумрак, из соседней комнаты на пол падал ярко-желтый клин света, освещая тапочку Амины с бело-розовой опушкой.
— Амина… может, покушаешь что-нибудь?
— Ты не обедал?
— Не успел, — соврал Энвер. Нужно было как-то отвлечь ее.
— Какая я плохая жена… — сказала женщина стонущим голосом, поднимаясь в темноте и укладывая вслепую волосы. — Что же нам придумать? Бедненький ты, все голодный ходишь… Хочешь гречневую сотбелен (с молоком)?
— Хочу.
Она вздохнула, порывисто обняла Энвера. Руки у нее были горячие и влажные на сгибе. Потом быстро пошла на кухню. Включила свет, стараясь улыбаться.
— Я у Морозова был, — сказал он. — Насчет СМУ-тринадцать. Кажется, получится… не отдадим.
— Хорошо, — отозвалась Амина.
Она размяла брикет, залила водой, поставила на плиту. И села к столу.
— Ты, наверное, устал… прости меня… Сама не знаю, что со мной. Вернулась, зашла — сумерки… и так скучно мне стало… одна я… тебя не вижу… и работа никому не нужная….
— Почему же? У тебя хорошие ребята учатся.
— Разве они учатся? Им нужно учиться, но они же не учатся. Они еле живые приходят. Руки дрожат… глаза красные… тупые… смотрят на меня, как на диковинку. По правилам их давно бы пора всех исключить из вечерней школы… Некоторые вообще по месяцу не ходят… Этот твой Иванов… Калинин…
— Я с ними поговорю, — насупился Энвер и надул щеку. — Зря ты так, Амина. Никто не виноват. Это же стройка. Они работают как лошади.
— А мне что делать? Я им рассказываю — они спят. Они такие старые, мне их жалко… Один, со шрамом на щеке, старается глаза не закрывать, а красное лицо подбородком вперед все ниже, ниже, и когда об стол ударится… глаза совсем другие становятся, а потом опять тускнеют. Я больше не могу! Решаем задачи — из всех четверо понимают… Показуха. Никому не нужна моя работа. А им только аттестаты нужны. Они такие старые, мне их так жалко…
Она готова была снова заплакать, руки беспокойно шарили по столу, она улыбалась, как кукла, на маленькой ее голове торчал черный пук волос, собранный шпильками. Совсем нервы стали плохи у Амины, может, на курорт отправить? Не поедет ведь опять…
— И все стихи вспоминаю… — говорит она, давясь слезами. — Помнишь, в детстве учили…
— Нет, не это. Дальше.
Она сжала кулачки и сунула в карманы махрового халата с зелеными цветочками по белому полю:
— Хорошие стихи, — хмурясь, сказал Горяев. — Но чего ты их вспомнила? Вон кипит, кипит…
Жена метнулась к плите, едва ли соображая, что делает, но получалось все, как нужно, она размешала ложкой кашу, пока не загустела, положила масла, все бормоча:
— Нет, нет… именно сегодня… ты посмотри в окно… дождь идет… ласточки пропали… Может, мне димедролу выпить? Боюсь, снова сыпь будет на лице… Ласточки пропали… какие страшные стихи…
— Почему же страшные? — спросил Горяев, улыбаясь и внимательно глядя на жену.
— Чего ты на меня так смотришь? Я с ума не сошла. Страшные стихи, говорю, лист сухой валится… и стучит в окно… неужели ты эти стихи не помнишь? Помнишь — утро, снег, еще темно… надо в школу идти, тебя только разбудили, зябко… спать хочется, и так одиноко и остро на душе… а в школе круглые печи железные… у вас такие были? И учительница читает: «Ласточки пропали… а вчера зарей…»
— Ну хватит, хватит, — оборвал ее хмуро Энвер. — Давай есть.
Они молча принялись за ужин. Нет, нужно ей уходить из школы, хватит мучиться. После еды она сказала сонно:
— Я пойду полежу немножко… Ярый ме? Ладно?
Энвер посидел один на кухне, допивая чай. Громко спросил:
— Может, в кино сходим?
— А билеты достанешь? — донеслось из темной спальни.
— Ну все-таки…
Он хотел сказать, что он парторг, но ему было неловко говорить такие слова даже в шутку.
— Попробую достать.
