Прямо среди колосьев из земли будут; выходить. А в небе радуга… солнце… эх!
— А я слышал и не верил… — признался Алмаз. — Ведь это дорого.
Они пошли в полной темноте, останавливаясь и целуясь, прислоняясь к мокрым холодным стенам. Наконец выскочили на белый свет и оказались возле самого РИЗа. Небо в тучах посветлело, стекла корпусов поблескивали. Многие машины ехали с выключенными фарами… Скоро взойдет солнце.
Этот день Алмаз работал, как никогда раньше. У него губы горели от поцелуев. В обед он повел Нину в тот пасмурный, самый далекий угол РИЗа, где не было людей, а лишь громоздились до потолка станки, торчало из порванной черной бумаги чудовищного размера колесо. Они сели на зубец колеса, как на крышу, и долго здесь целовались…
— Ведь затянет, — пугалась Нина. — Заведется, зафырчит и затянет!..
— Ну и пусть!
Алмаза долго мучило, что Нина в прошлый раз возле этого колеса оттолкнула его, и ему очень-очень хотелось именно здесь ее поцеловать. Теперь он был радостно-спокоен. Они сидели на чугунном сиденье и вернулись к своей бригаде, пряча глаза, поминутно улыбаясь.
А здесь шло фотографирование. Нина и Алмаз едва успели.
Кирамов в белой рубашке с выпущенными из рукавов пиджака манжетами сиял. Он бегал между фотокорреспондентами и позирующей бригадой, подмигивал Руслану, поднимал брови, напевал, морщины расходились на его лице, как круги на воде, и снова сходились, ослепительно блестели белые зубы. Руслан с золотой гривой до плеч, в темных очках сидел на полу с гитарой.
Он уже приносил однажды гитару — когда работа шла плохо с железным полом. Девушки до этого слышали, что он поет и играет, но не верили — уж очень замкнут и серьезен Руслан. А он принес гитару и, пока они обедали, пел им песни, в основном на английском языке. Он тряс головой, крутил бедрами, невнятно улыбаясь и глядя сквозь черные очки на девушек. Руслан имел грандиозный успех. Наташа- большая сразу же определила, что он похож на Рафаэля. Одна из девочек покраснела и сказала, что он поет, как Карузо. Другая ляпнула, что Робинзон Карузо не пел, а всю жизнь на острове необитаемом прожил. Решили, что девочка неграмотная, взялись ей объяснять, но она тогда заявила, что все знает, что она иронизирует, что любит только одного Тома Джонса. Слух о бригаде с гитарой попал в газеты, и вот сегодня фотограф упрашивал девушек сесть полумесяцем и закручиниться, ладошкой под щеку, а Руслан будет петь, как акын, глядя вверх. Рядом на пол поставили белые бутылки кефира.
— «На обеденном перерыве» — такой заголовок пойдет? — спросил суетливый фотограф у Кирамова.
— Что ж, скромно и хорошо, — кивнул Кирамов.
Он в этот раз вместе с бригадой не фотографировался — неудобно примазываться к чужой славе, так сказал он громко. Алмаз тоже в кадр не попал — вместе с Ниной стоял сбоку…
Они договорились, что утром в воскресенье поедут в лес. Лишь бы хорошая погода… И только тут Алмаз вдруг вспомнил про письмо Белокурова, которое с утра лежало в кармане куртки. Как он мог забыть?! Письмо от его друга-пограничника, замечательного бригадира! Неужели так любовь туманит голову?.. Он отошел в сторону, вскрыл конверт и прочитал, что у Белокурова умер отец.
«…это у него третий инфаркт, — писал Белокуров. — Обширный, на задней стенке сердца… спасти не смогли. Мать еле ходит. Вот так, брат! Я учусь. Я тебе как-нибудь напишу подробнее… Держись! Я тоже обещаю не хныкать, держаться. Жму руку. Твой сержант-студент Анатолий Белокуров».
«Какой я плохой… — думал Алмаз. Глаза слиплись от слез. — Какой я плохой. Плохой. Всех хуже. Надо ему ответить…» В тот же вечер он написал письмо Белокурову. Но через два-три дня Нина снова заняла его сердце.
Погода налаживалась. Тучи скатились куда-то на запад, солнце стало горячей, грязь на бетонках просохла, на окраинах поднялась пыль. Люди повеселели, по городу текли запахи дыма, полыни, горелой картофельной ботвы. В домах открылись окна. Мутные ручьи на каменных руслах схлынули. Возле ларьков и магазинов детишки нашли много медных и серебряных монеток…
Алмаз и Нина встретились утром в воскресенье, сели в автобус и через полтора часа были в осеннем лесу. Под ногами листва уже шуршала, но паутину пауки еще не наткали. Ослепительно белые макушки Белых Кораблей остались за деревьями. Было очень тепло и тихо…
Алмаз оделся в свой лучший костюм. Нина — в короткую юбку (ту самую) и синюю куртку с капюшоном, которую она на Празднике строителей дала в руки Алмазу. Он смотрел сзади на пушистую голубую кофту, вспоминал тот битком набитый автобус… Кофточка была тогда прибита дождем и казалась местами лысоватой.
Нина почему-то вспомнила тоже праздник:
— Бедная Танька… Пешком шла от самой Камы! Всю ночь!
— Одна?
— Нет, со своим Путятиным… или Бутятиным… фамилию никак не выговоришь. Ну, тюлень же ей попался… Тык-мык, а не мужик…
Алмаз промолчал.
— Ой, как красиво! Смотри, какое дерево! — воскликнула Нина. — Давай туда вместе посмотрим! Видишь! Давай теперь туда посмотрим, на те две березы! Видишь? Как красиво!
«Если все золото мира, — думал Алмаз, — если все золото мира, кроме американского и испанского — оно у них красноватое, крови много… если золото собрать, расплющить, и ножницами нарезать, и высыпать на землю, получится, может быть, осень, то, что сегодня нам природа подарила!..»
Алмаз шел, низко нагибаясь, он соскучился по земле. Муравейники проснулись. Но птицы в лесу оставались уже только зимние: синицы, вороны, дятлы. На зеленом пне Алмаз увидел божью коровку. Она подняла выпуклое крыло и закружилась на месте, как крохотный тореадор с красной тряпкой перед быком. Алмаз тронул пальцем мох — был сухой. Вокруг сыпалась и сыпалась желтая листва. В зеленой хвое у молоденьких сосенок запутались золотые и синие листья осин, как монеты в гривах у лошадей. На слабом теплом ветру, возле осины, быстро крутились несколько листочков.
— Как хорошо… — вздохнула Нина и взяла Алмаза под руку.
Вокруг грелись все еще зеленые лопухи, узколистный красный и ржаво-розовый шиповник, репей, давно потерявший свои семена, — остались одни пустые чашки, блестящие, словно металлические ромашки. Папоротник, цвета какао с молоком, увядший, мягкий, без шороха сминался под ногами. В траве шевелились маленькие фиолетовые цветочки — цвели «грабельки». Перецвет…
— Идем вверх и вверх, — сказала Нина. — Ладно?
Они поднимались по склону и наконец вышли на очень высокий холм. Отсюда был виден весь лес внизу. Вдалеке, в светящейся дымке, лежала плоская и темная Кама. А светлый лес — листва почти вся уже опала — был полон людей в красных, желтых, оранжевых, синих одеждах. Люди шли по двое, по трое, останавливались, бежали, садились, смеялись, показывая куда-то руками, блуждали разноцветными точками в пустом лесу на золотой земле. Алмазу показалось, что он никогда не забудет этот лес, увиденный сверху, и смеющихся, красивых женщин с детьми, мужчин и тоненьких мальчиков в красочных куртках. Он обнял Нину и спрятал лицо у нее за спиной.
Они сидели на сухих желтых листьях, вокруг валялись сосновые шишки, дул очень теплый ветер.
— А Танька ночью во-он там прошла… — снова вспомнила Нина о своей подруге.
И они снова целовались.
— Ты чего глаза закрываешь?
— А ты чего оглядываешься?
От Нины сегодня табаком не пахло, губы были мягкие и сладкие, как малина.
— Пойдем отсюда, — предложила она наконец. — Бежим вниз!
Они взялись за руки и побежали.
Остановились перед молоденьким сосняком, голубоватым и очень тугим. Топор его еще не прореживал. Сквозь него можно было идти лишь с великим трудом. Алмаз полез первым, за ним Нина. Они оказались среди сладковатого теплого воздуха, до головокружения пахло сосной, со всех сторон блестели тяжелые хвойные лапы. Если встать на колени, то и вовсе не было видно лиственного красного леса.
