сейчас вдруг понял: ведь они — его одногодки, Алмаз только ростом их выше, поэтому его судьба со взрослыми связала, а вот ведь где они, его одногодки, милые, незнакомые, дорогие! Они пели хриплыми, сорванными на ветру голосами, немножко позируя перед прохожими, с легким «иностранным» акцентом:
Ла-ла, ла-ла-ла, ла-ла-а… Ла-ла-ла… ла-а… Они тоже были влюблены, они тоже были несчастны, иначе бы не стояли в сырую октябрьскую ночь на ледяном камне в тонких «лодочках», старательно вычищенных и тронутых бархоткой. Они смотрели только друг на друга, они стояли, раскачиваясь в такт песне, сгрудившись, словно вокруг невидимого костра, и ночной ветер дергал их за длинные волосы, закрывал лица…
Алмаз растрогался. Он слушал и кивал. Ему захотелось быть среди них. Он подошел медленно, они пели, только один из них, который повыше, покосился на него, продолжая отбивать с великой ловкостью на гитаре сложнейший ритм. Алмаз протянул руку, паренек с легким удивлением протянул свою, с темными пальцами, с куском изоленты на поцарапанной ладони… «Как я смел раньше так о вас думать?.. Мои дорогие товарищи!..» Алмаз показал жестами: ему нужны спички, ему дали спичек, и он отошел в сторону. Мальчики без передышки играли и пели:
В эту ночь Алмаз долго не мог уснуть, хотя к его возвращению свет в комнате погасили. «Почему она для свидания выбрала такое странное место? Неужели она опять будет хмуро отводить глаза? Какие у этих мальчишек тонкие бледные шеи!.. И как смешно расклешены брюки!.. Словно юбки на каждой ноге… Опять дождь идет, такая ненастная осень…»
…Утром на вахте ему дали письмо, мельком глянул на бегу — от Белокурова. Положил в карман, он потом его прочтет. Алмаз торопился.
Не различая в рассветном сумраке дорогу, он шел пешком от РИЗа к литейному и тут же утонул по колено в густой грязи. Бетонные плиты осели глубоко в жиже, здесь пройдет КрАЗ, но человеку пройти невозможно. Алмаз в нерешительности остановился, почесал затылок. Еле вытащил из черно-желтой тины резиновые сапоги и вернулся обратно. Поднял валявшуюся двухметровую жердь. И опять ступил в глиняное месиво, меряя перед собой глубину. Он долго шагал так. Над отблескивающей в темноте глиной плыл ознобный туман. Алмаз очутился возле глубочайшей канавы и едва не сполз в нее. С огромным трудом передвигая в сосущей мерзости ноги, побрел вдоль нее. Неожиданно выросла перед ним серая гора бетонных балок, перекинутых через канаву. Спотыкаясь о железные кольца арматуры, он перебежал на другую сторону. И снова увяз. Сквозь тонкую резину сапог нащупал внутри глиняной толщи какие-то кирпичи, трубы, мотки проволоки и, осторожно становясь на них, выбирал дорогу. Посмотрев на часы, заторопился. Три флажка на алюминиевых шестах — там они, за черной дугой эстакады. Когда Алмаз выкарабкался на твердый край земли, он был по грудь в липкой красной грязи. Сняв кепку, вытер пот рукавом, долго стоял и не мог отдышаться.
«Вряд ли сюда придет Нина, — подумал он. — Она, наверное, забыла, что столько дождей пролилось. Сюда можно попасть только с самолета или из поля выйти…»
В полумраке осеннего утра флажки над землей вяло колыхались.
Алмаз стоял на краю поля. До горизонта никла серо-желтая неубранная рожь. Видно было, как по ней кругами прошли тяжелые машины… Что же делать, стройка! Что ж делать!..
Нина появилась как из-под земли.
Она вышла из этой ржи в синей куртке с башлыком, разглядывая промокшего Алмаза. Обошла его кругом, остановилась перед ним, на ее желтых сапожках не оказалось и капельки грязи. Что она, в самом деле сюда с неба попала?
— Бедный мой… блестит до живота… Ты прямо как русал!
— Какой русал? — обиженно буркнул Алмаз. — Есть русалка.
— Если есть русалка, значит, есть и русал, — быстро сказала Нина, спохватилась, перестала смеяться, закусила губу. — Бедный мой… Ты замерз?
Алмаз молчал, оттирая ладонями грязь на коленях.
Солнце еще не взошло. Серо-зеленое небо едва брезжило на востоке…
Они посмотрели друг на друга, Алмаз шагнул к ней и осторожно взял за руку.
— Не надо, что ты? — опуская голову, проговорила Нина, не отнимая руки. — Ты не думай, что я какая-то такая… ты не думай.
— Я не думаю…
— И не думай…
Алмаз осторожно обнял ее правой сухой рукой, Нина подняла глаза и сама к нему потянулась. Они стояли и целовались долго. Вокруг тускло мерцала рожь, вдали уже завывали, буксуя, КрАЗы, звенели звоночки кранов, лязгало железо… Алмаз обнимал девушку, ставшую для него самым дорогим человеком на земле, прижимаясь неумело губами к ее горячим губам.
— Нина… а курить вкусно? — спросил он, когда они отдыхали в изнеможении, глядя в разные стороны, но не отпуская друг друга. — Может, я тоже…
Нина помолчала, сильнее прижалась к нему.
— Ты такой ласковый, прямо сказать не можешь… я понимаю… Нет, нет, Алмаз, я брошу… я баловалась… А противно меня целовать, да? Кто сказал, что целовать курящую девушку — все равно что пепельницу…
— Зачем ты так говоришь?!
— Ты меня любишь?
— Люблю! Очень я люблю!
— Только ты не думай, что я такая… Когда ты рядом, я ничего не могу с собой поделать… Ой, не надо так… ты меня раздавишь… Слушай! Нам пора! Уже семь тридцать!.. Отпусти, а то я рассержусь! Слышишь? Шагидуллин!
У Алмаза кепка развернулась задом наперед, расстегнулась куртка. У Нины выбились волосы из-под башлыка. Она тяжело дышала. Сумерки, перемешанные с горьким дымом, текли над полями.
— Пошли, а то опоздаем.
— Нина, а как ты сюда попала? — наконец догадался спросить Алмаз.
— Сейчас увидишь… не жми руку, не пугай маленькую девочку.
Она вела Алмаза в поле, он недоумевал и, только когда обнаружил квадратную огромную яму в земле и ступени, понял: да здесь же переход! Какой же он дурак, Алмаз! Он слышал, слышал про переходы, но думал — разыгрывают. Нина показала рукой — здесь к литейному пройдет со временем скоростная бетонная магистраль, пятьдесят метров ширины, и поэтому заранее пробили под землей переходы. Стены отделывала бригада из соседнего СМУ.
Они спустились под землю, на бетонном полу чернели лужи, валялись сухие листья, колосья, всякий сор.
— Когда-нибудь рабочие Каваза смогут прямо из цехов выйти в цветущую рожь, — сказала Нина. —
