Красная лошадь на зеленых холмах

— Ах, какой невозможный… — прошептала Нина и быстро потянулась к нему, — он еле успел пригнуться, — поцеловала в губы. В тот же миг глаза ее погасли, стали тоскливыми. Она скрылась в своем темном подъезде…

В комнате уже спали, но свет горел.

Алмаз разделся, удивляясь, какие у него холодные ноги, погрел в кулаке красные, замерзшие пальцы, потом накрылся простыней и, пряча под ней записную книжечку Нины, стал читать. Было хорошо видно. Это оказались стихи, переписанные красивым Нининым почерком. То красные чернила, то синие, то простой карандаш. Алмаз, шевеля губами, читал:

Выткался на озере алый свет зари…
Знаю, выйдешь вечером за кольцо дорог,
Сядем в копны свежие, под соседний стог…
Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
Хмельному от радости пересуда нет.
Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты,
Унесу я пьяную до утра в кусты.
И пускай со звонами плачут глухари,
Есть тоска веселая в алостях зари…

Алмаз начал согреваться. Он лихорадочно шмыгал нохом, глядел на часы: половина третьего… три… пятнадцать минут четвертого… Глаза устали, но вытащить на свет стихи Алмаз не решился, вдруг парни увидят, застыдят.

Пусть даже рвется сердце до крови,
не разрешай поцелуя без любви!

«Значит, она меня любит… — понял Алмаз. — Значит, любит». Красными чернилами было написано:

У голубки — голубок,
у речки — море-океан,
а у девушки — дружок,
нехороший мальчуган…

Черным было написано:

Со мною вот что происходит,
ко мне мой лучший друг не ходит…

И фамилии под стихами стояли: Есенин, Евтушенко, Щипачев, Иван Прохоров, Берггольц, Цветаева, а кое-где просто инициалы: Н. Н., Н. П., Т. И., А. Ч. и т. д. Может быть, подруги Нины? В конце записной книжки алели две строки:

Кто любит вас сильней, чем я,
пусть пишет ниже меня!

А ниже писать было уже негде. Хитрый какой-то кавалер. «Ничего, мы еще посмотрим!..» Алмаз шмыгнул носом, снова вернулся к началу.

Зерна глаз твоих осыпались, завяли,
имя тонкое растаяло, как звук,
но остался в складках смятой шали
запах меда от невинных рук.

Алмаз ворочался, укрывшись с головою простыней, шуршал страницами, сопел и, видимо, разбудил чутко спавшего Илью Борисовича. Человек с усиками поднялся, минуту сидел на кровати, не понимая, почему горит свет и кто это шуршит, неужто мыши… Наконец заметил, что Алмаз возится под простыней. Илья Борисович еле слышно захихикал:

— Ты что? Любовное письмо читаешь?

Алмаз выглянул из-под простыни распаренный, злой. Страшно смутившись, буркнул:

— Пушкина маленько…

Бывший художник в майке, в длинных черных трусах, вдруг дернул щекой в склеротических красных жилках и, поочередно поднимая то левую руку, то правую, прочитал свистящим шепотом, стоя посреди комнаты:

Нет, не тебя так пылко я люблю…
не для меня кр-расы твоей блистанье…
люблю в тебе я пр-рошлое страданье…

— Страданье понял? Слушай, мы тоже это знаем! Не фофаны какие-нибудь!

…и молодость погибшую мою.
Когда порой я на тебя смотрю,
в твои глаза вникая долгим взором,
таинственным я занят разговором,
но не с тобой я сердцем говорю.
Я говорю с подругой юных дней,
в твоих чертах ищу черты другие,
в устах живых… уста… давно немые…
в глазах огонь угаснувших очей…

— Эх, мальчик мой… Эх!

На глазах Ильи Борисовича сверкнули слезы. Он подошел к Алмазу, сжал больно ему руку. Долго так