— А уже виноград был, — сказал Сафа, подняв палец. Он, видимо, все запоминал.
— А это друго-ой, друго-ой… Давай, Наташка!
И они начали тонкими бабьими голосами:
Сафа кашлянул и расплылся в улыбке.
А потом грянула музыка.
— Танцуем, танцуем! — начала тормошить народ сестра Путятина. — Расстегните привязные ремни!
Все закружились в розовом зале на черно-красном шахматном полу. Никто не споткнется, гладкий пол, делала белокуровская бригада.
Рядом, в метрах пятидесяти, праздновалась другая свадьба. Там уже давно танцевали. А дальше, в конце зала, шумела третья компания. Скрипки в динамиках выли. Хриплый женский голос страстно шептал непонятные слова.
Все танцевали: Горяев с Верой Егоровной, жених с невестой, Зубов с Наташей, Таня с каким-то пареньком из пресс-центра, все кружились, сидели только Ахмедов и Алмаз. Бригадир, выпив из фужера соды, подмигнул:
— Шипит, как радио, а ничего не говорит… А ты зачем сидишь? Иди прыгай!
Алмаз пожал плечами и пошел в зал, сцепив руки за спиной. Очень ему тоскливо было. Он совсем не выпил водки, не мог пить ее. Да и зачем? В голове было темно, тоска рвала грудь, как будто он уже много выпил. «Неужели потом у всех так, если любовь обманула?..»
Он вспомнил о матери. Если бы она узнала! Он вспомнил, как вечером дома у матери заходил в сад, видел ее зеленые помидоры. Он где-то читал, что если разбросать под кустами помидоров фольгу, они раньше времени краснеют, не только сверху, но и снизу. Видно, солнце отражается от фольги. Шагидуллин, хмуро поводя глазами, стал собирать со стола пустые серебряные обертки от шоколада и конфет. Они хрустели, трещали, он их воровато сгибал и совал в карман пиджака. Он пошлет их маме и напишет, надо их ножницами разрезать на мелкие кусочки и разбросать по грядкам.
Он шел, касаясь пальцами скользкой холодной стены, розовых квадратиков, и вспоминал прошлый год, когда они лепили эти стены… Вокруг танцевали, мелькали красные и смуглые лица, вправо и влево тянулись по ветру галстуки, вправо и влево порхали платья.
Алмаз медленно брел мимо длинных белых столов, и в уши лезли клочки разговоров:
— А я говорю — спорим! Три поллитра выпью и полчаса буду трезвый, по рельсу пройду…
— Клава-то сегодня… я думала: ничего… а она — ничего!
— Аша! Эчуны гене белясен! (Ешь! Только и знаешь пить.)
— И ты… и ты куда смотрел?! Теперь вот сиди, заткнись салфеткой и переживай чужое счастье!.. Понял?
— Ах, Лизонька, ну пойдемте… Почему вы такая грустная?..
— Мин аны яратмим.
— А что! Я говорю — запросто! Двое ручных часов — припаяли друг к дружке… и тикают! Хоть бы что им! Уметь надо. Это не просто — сунул электрод и отвернул морду.
Алмаз остановился и посмотрел на говоривших. Вдруг странное чувство охватило его. Он ничего не мог себе объяснить. Он вспомнил тот день, слова Белокурова — и увидел лицо, что-то невероятно ему напоминавшее. Это был белобрысый, крепкий с виду парень со светлыми глазами, смотревшими чуть в стороны, как говорится, вразбег. Первой мыслью было: «Нет… такие встречи только в кино бывают…», но его ноги уже вели в эту пьяную компанию, они сидели на стульях вокруг приставного столика, быстро говорил чернявый, а могучий парень со светлыми глазами пьяно и насмешливо слушал его, что-то медленно жевал.
Нагибаясь над компанией, Алмаз улыбнулся, показав черную дырку во рту, внизу слева, и, бледный от волнения, изображая пьяного, сказал:
— Дайте мне г-горсть сахару…
Ему с удивлением подали.
— Вот. А теперь. Ставлю три коньяка — кто из вас, пока лошадь ест эту горсть сахару, успеет приварить подковы к железке.
— Три коньяка? — удивился светлоглазый, продолжая жевать. — Можно и подешевле. Делали. — И боднул подбородком воздух, глядя с любопытством на новичка вверх. — Где коньяк и где лошадь?
— А сможешь? — прищурился Алмаз.
Черный, словно что-то предчувствуя, схватил светлоглазого за плечо, но тот уже успел сыто буркнуть:
— Не беспокойся, пробовал. А ты, может, это… провокатор? Ну и иди на…
— В прошлом году?! — быстро шепнул Шагидуллин, он мгновенно развернулся, кулак не успели поймать — влепил тому в щеку, туда как раз, где у него то ли конфетка была, то ли мясо. Парень слетел со стула. Алмаза сзади схватили и резко вывернули руки, толстомордый вскочил, у него из носа текла кровь… Алмаз хотел плюнуть ему в лицо, но от удара на мгновение ослеп… вырвался, успел увидеть левым глазом, что сцепился именно с толстомордым. Тот ему дал подножку, и Алмаз, перевалившись через стул, грохнулся на каменный пол локтем — острая боль пронизала правую руку. На него навалились, дыша в лицо тяжелым навозным перегаром. Его быстро били кулаками и ботинками в спину, живот, но вдруг отпустили. Он открыл глаза и поднял голову. Глаз заплывал. Гремела музыка. Рядом никого не было. Все танцевали. Сверкала розовая мозаика.
За столом, где сидела компания, было пусто. Наверное, убежали.
Алмаз, скрючившись, стал медленно подниматься. Коленка тоже была ушиблена. Убежали, сволочи! Он хотел сесть на стул, но не смог и снова опустился на пол.
Вдруг увидел — от дальнего стола бежала Таня. Она бежала к нему, расталкивая танцующих, бледная, испуганная.
— Что с тобой, Алмаз? — крикнула она. Подскочила, тяжелые блестящие волосы растрепались, руками его голову обняла и помогла подняться. Шагидуллин взобрался на стул, криво улыбаясь. — Что они с тобой сделали? Что?
Она прижала руку к горлу. Она сама не знала, чего так страшно испугалась. Это было с ней второй раз… а впервые на Новый год, когда он вызвал ее на улицу. Так бывало лишь в детстве, когда снились жуткие сны.
— Ничего… — прошептал Алмаз, шаря руками в воздухе и мутным взглядом обводя зал. Он собрался с силами и встал. — Я им д-дал, Иванова! — Он осторожно прикоснулся к правому глазу — глаз почти не видел, затек кровью, веко вспухло, как вареное яйцо. Гремела, визжала музыка. — Ничего… — прошептал Алмаз и сплюнул. И только тут понял, что рядом — Таня Иванова. — А-а, — сказал он, странно улыбаясь. — Это вы мне шапку прислали… я понял.
