времени, в отличие от бессмысленных споров…
Альрем наклонил голову. Он так не считал. Потому что пока на вопрос не дан ответ, это только один вопрос. А потом появляется множество новых — без конца и края.
— Отец… — не унимался юноша, который покраснел от внутреннего напряжения, его глаза заблестели, словно в лихорадке, когда ему стало казаться….
'А что если я и сейчас сплю? И вижу во сне отца, точно так же, как видел призрак Ларга? На самом же деле… — он мотнул головой, отгоняя от себя жуткие ледяные мысли. — Нет! — ему не хотелось верить, думать, что тот мертв. — Скорее, это я умер. Но не могу уйти в подземный мир, потому что не исполнил свой долг. Может быть, мне приснилось, что я выжил, на самом же деле мое тело давно замерзло во власти холодной горной расщелины или ледяной реки. И… И я не смог предупредить о приходе кочевников. И… И поэтому я вновь и вновь возвращаюсь назад, чтобы попытаться исправить неисправимое, доделать то, что не может быть завершено… И эти сны будут сниться мне до скончания времен, мучая невыносимостью…
— Аль-ми, не пугай меня! — откуда-то издалека, словно из-за грани мира донесся до него голос царя.
— Прости, — прошептал тот, опустив голову на грудь так низко, чтобы отец не мог заглянуть ему в глаза и прочитать в них отчаяние. — Прости, что подвел тебя… всех… Я должен был предупредить…
— Ты и предупредил, — вздохнув, качнул головой Альрем, душа которого горела в огне боли, так что в глазах, словно капли воска, зажглись блеклые горькие слезы, — это я все испортил. Мне бы поверить тебе. Полностью и без оговорок. И послать к границе все войско. Может быть, тогда… — ему было легче думать, что шанс на спасение все-таки был, просто он его упустил. Однако, на самом деле, он совершенно ясно понимал — все было предопределено. Не так, так иначе. Потому что… — Их было слишком много… — в задумчивости качнув головой, прошептал он, не замечая, что заговорил вслух, выдавая свои тайные, самые мрачные мысли. — Вьюга, задувшая пламень огня, укравшая осколки тепла, тьма, обрушившаяся на землю… Наверное, лишь если бы нашелся кто-то, сумевший объединить войска всех десяти царств, можно было бы надеяться на победу. А так…
Царевич молчал. Затаив дыхание, он слушал отца, пытаясь вникнуть в смысл его слов, который, казалось бы, лежал на самой поверхности, однако никак не доходил до сознания, потому что был слишком ужасен, чтобы его можно было принять.
— Один воин, если он прекрасно владеет оружием, бьется не щадя себя, думая лишь о спасении своей родины, своих близких, может одолеть десятерых. Но кочевников было так много, что их не удалось даже сосчитать… Словно снег… Налетели метелью, ушли, оставив мертвую землю, покрытую пеплом, смешавшимся со снегом… Те, кто поднял на них оружие, будь то воины — ветераны или еще совсем мальчики — ученики, были перебиты. Женщины и дети, попавшиеся на их пути, увезены в рабство… — он тяжело вздохнул. — И самое ужасное, что оставшиеся могут только завидовать судьбе и тех, и других, замерзая в холоде нескончаемой зимы, слыша плач детей, страдающих от голода.
— За зимой придет весна… — Алю, который, не пережив всего этого кошмара, видя его лишь глазами отца, а потому пока еще не принимая слишком уж близко к сердцу, не до конца веря в его реальность, попытался как-то поддержать старика. В конце концов, даже если сейчас все и представляется таким ужасным, со временем тьма рассеется. Главное, кочевники ушли. Люди выжили. И будут жить дальше. Ведь жизнь, какой бы трудной она ни была, всегда лучше смерти, а свобода, даже голодная, в холодных нищенских обносках, лучше рабства.
— Я тоже так думал, — вздохнул отец, и умолк, качая головой. Весь его вид говорил: и эта, последняя надежда покинула его.
— Да, конечно, до весны далеко, — по-своему поняв его, прошептал Аль, — до нее еще нужно дожить. Но зима не бесконечна!
— Знаешь, я уже начал думать, что именно бесконечна, что зима никогда не закончится… Никогда…
— Отец!
Альрем поднял голову, взглянув прямо в глаза сыну.
— Ты должен знать правду. Ты имеешь на это такое же право, как и все остальные.
— То есть, все то, о чем ты только что говорил, на самом деле… — он не мог поверить, что отец мог лгать, рассказывая столь ужасные вещи. И зачем? Чтобы напугать? Но разве мертвец боится смерти?
— Аль-ми, — он смотрел на сына с виной и печалью. Даже в этот миг, уже приняв решение, он медлил, не в силах сделать последний шаг. Но ничего другого ему не оставалось. — Аль-ми, ты проболел шесть месяцев.
— Что?! — юноша чуть не рассмеялся, услышав такое. Слишком уж невозможным это ему показалось. Неправдоподобно, невероятно невозможным.
— Первый месяц, — продолжал старый царь, — все время метался в бреду. Лекари связали тебя, чтобы ты не поранил себя. Потом затих. Словно заснул. Слуги тебя кое-как кормили, поили. А ты все не просыпался. Я уж начал думать, что… — вздохнув, он качнул головой, — что это и к лучшему. Пока спишь, ничего не знаешь, не чувствуешь. Ни о чем меня не спрашиваешь.
— Мне казалось, я просыпался…
— Да. Где-то с месяц назад. Но лишь на пару минут. Вскочил с постели, ринулся куда-то, словно безумец… И вновь заснул.
— Месяц? — ему-то казалось, что это было лишь несколько часов назад. А затем, кое-как смирившись с тем, что хотя бы объясняло, как не только успели зажить раны, но и шрамы зарубцеваться и побледнеть, он вдруг понял… — Подожди, подожди, но если так, сейчас, — он замолчал, задумался, начал загибать пальцы, считая, чтобы уж наверняка, — конец апреля? — осторожно спросил он, недоверчиво глядя на отца.
— Май уже, — тяжело вздохнул тот. — Май-то май, да только на календаре, — потерянно продолжал он. — А на дворе — все та же январская стужа, — он ушел к стене, опустился на кресло и замер, откинувшись на спинку — опустошенный и отрешенный. — Ступай. Мне нужно побыть одному.
Аль кивнул. Ему самому хотелось поскорее покинуть стены дворца, казавшиеся ему темницей, в которой, во власти кошмарного безумия, томилась душа. Юноша думал, что, стоит ему сделать это, и все то, что мучило, обернется блеклой тенью, которая в мгновение ока раствориться в свете яркого полуденного солнца.
И мир окажется светел.
Конечно же, в нем будут какие-то свои сиюминутные проблемы и заботы, но среди них не будет ни одной неразрешимой, способной стать последней.
Оставив за спиной залу с сидевшим в ней неподвижно, как каменное изваяние, отцом, он пошел по лабиринту длинных галерей и коридоров — холодных больше обычного и непривычно пустынных. Словно и на самом деле дворец, облюбованный призраками и покинутый живыми, превратился в огромный могильник.
Но потерянной душе не дано уйти с того места, где ее настигла смерть. А дворец не стал удерживать царевича. Скорее наоборот, он подталкивал в спину ледяными взглядами духов-невидимок, подгонял гулким эхом поспешных шагов.
Наконец, с натугой распахнув тяжелые створки врат, скрипучие, подернутые инеем, он выбрался на главную площадь, и задохнулся, когда привыкшие к тяжелому затхлому духу законопаченных зал легкие оказались не способны вобрать в себя ледяной воздух морозного утра.
Вокруг не было ни души. По каменной мостовой мела метель, сдувая снег в притулившиеся к серым, заиндевелым стенам сугробы. А Аль стоял один посреди этой ледяной пустыни, и смеялся, не замечая катившихся по щекам слез. Он понял свою ошибку — это все остальные умерли, а он выжил, проспав во власти болезненного бреда свою смерть.
Он был жив, потому что призрак не чувствует холода, не ловит с жадностью каждый вздох, удерживая в себе жизнь, не предается отчаянию, не…
Он был жив, и эта мысль успокаивала его. Во всяком случае, до тех пор, пока он не понял, что живому среди мертвецов ничуть не легче, а, может быть, и труднее, чем призраку в мире людей.
И вдруг… До него донесся какой-то звук… Он прозвучал глухо, доносясь откуда-то издалека, так что
