колхоза. Присутствующие на пресс-конференциях чекисты с отвращением рассматривали разгоряченные лица выступавших, которые клялись им в вечной любви и признательности.
Вот Генрих Гофман. Летчик. Полковник. Герой Советского Союза. Бомбил Берлин. Потом стал писать книжки на военную тему. Хороший парень. Наверное, был смельчаком. Представляю, как он направлял свой бомбардировщик на горящий Берлин и хрипел сквозь стиснутые зубы: «На тебе, фашистская гадина, от еврея. От всех евреев. За всех евреев». Что же с ним случилось? Почему же он лепечет что-то «от имени всех советских людей еврейской национальности»? Вот артистка Быстрицкая. Красивая женщина. Сыграла Аксинью в кинофильме «Тихий Дон». Господи, она тоже еврейка! Кто бы мог подумать! Да, она тоже ни за что не поедет в Израиль. И другие советские артисты еврейской национальности тоже ни за что не поедут в Израиль. Все они с удовольствием будут играть роль Аксиньи. И другие роли. Если им доверят. А вот ей доверили. А она еврейка. Я представил, что эту речь сейчас слушают в Ростове-на-Дону потомки донских казаков. Да они разорвут эту красотку Быстрицкую! Подумать только, их Аксинью, их национальную героиню сыграла какая-то жидовка! Ну что же это происходит в мире?! Это же мир перевернулся! Не могли, что ли, найти русскую для такого важного дела? Уму непостижимо!
А вот председатель колхоза. Он говорит так: «Где, когда, в какой стране я мог бы себе представить, что ко мне, простому еврею, приедет в гости Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза и будет сидеть со мной за одним столом? Нет такой страны». Вообще-то он прав. Такой страны нет!
Я немного знал летчика Гофмана. Мы иногда пили с ним коньяк и пиво в «клубах творческой интеллигенции». В тот день я сидел за столиком с приятелями. На днях был «сионистский шабаш» где-то в Брюсселе, на котором наш представитель, Герой Советского Союза Гофман, разоблачил коварные планы Пентагона, стремящегося посеять вражду между народами Советского Союза. Он говорил, что за столом никто у нас не лишний. Он говорил, что с каждым днем все радостнее жить. Он сказал, что человек у нас проходит как хозяин необъятной Родины своей. И, в заключение, он отметил, что он другой такой страны не знает, где так вольно дышит человек. И евреи тоже.
Мы пили свой коньяк, а полковник Гофман проходил мимо. Он поздоровался и подошел к нам.
— Ну, как дела? — спросил он.
— Знаешь, Гена, — сказал я ему. — Когда у нас будет Освенцим, ты будешь в нем капо.
Вообще-то я не хотел его обидеть. Ну не виноват он. Просто не герой. Нет, конечно, герой, но Советского Союза. Военный герой. На войне — другое дело. Там, наверное, легче быть героем — там враг. А в мирное время трудно сказать, кто враг, а кто — нет. Все враги. Или все друзья. Это смотря с какой стороны баррикады рассматривать. Он с такой болью смотрел на меня! Он был бледен и не мог сказать ни слова.
И я тоже не мог. Он вдруг вскочил и убежал.
…Через пять дней меня вызвал главный редактор.
Он вызвал по коллектору парторга. Мы молчали, пока не пришел парторг; редактор тяжело двигал желваками и смотрел в стол. Я был ему ненавистен.
Вошел парторг.
— Ну, что случилось? — спросил я как можно беззаботнее.
Вообще-то говоря, я чувствовал, что случилось. Я должен был чувствовать.
Редактор сдержанно начал:
— Сейчас мне позвонили из парторганизации Союза писателей. Секретарь товарищ Васильев просил нас разобраться в деле Анатолия Шифрина. На днях он заявил Герою Советского Союза Гофману, что в нашей стране скоро будет Освенцим и, видите ли, Гофман будет там служить в качестве капо. Доигрался, смельчак липовый, трепло собачье? — вдруг закричал он. — Кто тебя тянет за язык? Либерала разыгрываешь? Да ты у меня в пять минут вылетишь из газеты и потом пять лет никуда не устроишься! Волчий билет тебе выдам! Ты что себе позволяешь?
— Мда, серьезное дело, — сказал парторг. — Я думаю, надо собрать партсобрание. Это какие-то очень нездоровые разговоры.
— Нездоровые? Да это просто черт знает какие разговоры! — кричал редактор.
— Значит, он меня все-таки выдал? — сказал я.
— Да как вы смеете употреблять подобное слово в отношении коммуниста?! — возмутился редактор. — Выдал! Словечко-то какое! Не выдал, а выполнил свой долг и рассказал партии правду. Или вам этого не понять?
Я стал соображать. То, что со мной покончено, это я понимал, но как выйти из этого дела с наименьшими потерями?
— Понимаете, — сказал я, — я был пьян…
— Ну и что?
— И он тоже был пьян…
— Ну?..
— И мы оба были пьяны…
— Ну и что, черт вас возьми?..
— Ну и по пьянке я ему совсем другое сказал…
— Что вы ему сказали?!
— Я ему сказал: «Гена, давай выпьем за то, чтобы у нас никогда не было Освенцима!»
— Кто это вам сказал, что у нас может быть Освенцим? — заорал главный. — Где это вы вычитали, что у нас это может быть? В каком больном сне вам это приснилось?
— То есть я не так ему сказал, что у нас обязательно будет Освенцим. Я ему сказал примерно так: «Гена, давай выпьем за то, чтобы во всем мире никогда не было Освенцима!'».
— Так. А что вы там болтали про капо?
— Про какое капо?
— Про капо! Про капо! Вы знаете про «какое» капо!
— Я и слова такого не знаю…
— Слушайте, Шифрин, вы морочьте голову кому-нибудь другому, кто вас меньше знает. Сейчас же пишите мне объяснительную записку по поводу вашего возмутительного поведения!
Я стал понимать, что меня почему-то не выгонят. Могли бы выгнать и так, без объяснительной записки.
— Да, это дело серьезное, — сказал парторг, внимательно глядя на главного и стараясь понять, куда тот клонит. — Я думаю, что нужно собрать партбюро. Нездоровые какие-то складываются у Шифрина разговорчики…
— Вот так и сделайте, — сказал главный. — Мы тут пока решим, как с вами поступить, а вы пока идите, работайте. И пишите объяснительную.
Я пошел к себе. Нет, не выгонят. Что-то им помешает. А что? Побоятся огласки? Боятся, что я наскандалю? Симпатизируют мне? Непонятно…
Через пять часов меня снова вызвали.
— Так, — сказал главный. — Мы решили совместно с партбюро, что, во-первых, вы извинитесь перед товарищем Гофманом за нанесенное ему оскорбление, а во-вторых, мы понижаем вас в должности и лишаем части зарплаты за ваш хулиганский пьяный поступок.
— Намного?
— Что намного?
— Лишите…
— На двадцать пять рублей в месяц.
— Ну, а теперь скажите, — шепотом сказал я, — могу ли я за двадцать пять рублей сказать негодяю, что он — негодяй?
— Нет, — закричал главный, — ни за двадцать пять рублей, ни за тридцать, ни за тысячу вы не имеете права этого сделать! Вы же на работе! Какое право вы имеете иметь собственное мнение? Почему вы думаете только о себе? Почему вы не подумали о своих товарищах? Ведь их могли бы вышвырнуть из-за ваших идиотских слов!
— А причем тут мои товарищи? — удивился я.
