флоры Подмосковья. Мол, такое задание дала Российская академия наук Институту химии растений.
Поднял глаза и увидел на полке желтую брошюру с выжимками из Солженицына и прочих передовых авторов. Книжка называлась «Жить не во лжи».
Толмачев засмеялся и повернул брошюру титульной обложкой к стенке.
— И какою-то фатою Альба бережно укрыла Богородицы чего-то, — забормотал он. — И все шнуровки распустила… Сон разума порождает чудовищ.
Длительный звонок в дверь прервал его экзерсисы по Фейхтвангеру. Толмачев решил не открывать, но в дверь ухнули крепким кулаком, и трубный голос возвестил на весь дом:
— Я знаю, химик, ты дома!
Толмачев подошел к двери, заглянул в глазок.
Великий писатель земли русской, друг собак и гуманист-просветитель Глорий Георгиевич Пронин величественно качался в коридоре. Килевая и бортовая качка его мощного корпуса сопровождалась переливчатым звоном — так звенят колокольцы в финале оперы Михаила Ивановича Глинки «Жизнь за царя». До недавнего времени она шла под названием «Иван Сусанин».
Делать было нечего. Толмачев щелкнул замком и посторонился.
— Я тут затарился, — сообщил Пронин, потряхивая сумкой из пестрой плащевой ткани — подобные сумки среди бомжей и алкоголиков именуются «папины трусы».
— Хорошо затарился, — печально вздохнул Толмачев.
— Просто замечательно, — согласился Глорий Георгиевич, целеустремленно прорываясь мимо Толмачева на кухню. — Будем пить, раз не дают отдохнуть по-человечески.
— Кто не дает? — спросил Толмачев, покорно доставая боевые стопки зеленого стекла. — Уточните, пожалуйста.
— Наше родное сучье государство, — уточнил писатель. — Я ведь раньше все время на море отдыхал, в домах творчества… Стопки убери, давай стаканы. Почему творчества, спросишь… Это крымское розовое. Сто лет не пил. Мы с него и начнем.
Писатели и тут решили повыеживаться. Ты штопором попробуй… Обрати внимание: не дом отдыха, а Дом творчества. Пробку выкинь — не выдохнется, не успеет. Как будто писатель — существо надмирное и в отдыхе не нуждается. Все, значит, отдыхают, а он, бля, творит! Творит — в виду моря и обнаженной натуры…
Пронин истово опрокинул в рот стакан крымского розового, крякнул, утерся ладошкой.
— Да-с. Наши дома творчества стояли по всем теплым морям. Выстроенные, между прочим, за счет писательского союза. Там и моя трудовая копейка зарыта. И что имеем? В Пицунду поехать не могу — грузины с абхазами разбираются, кто из них самостоятельнее. Хотя, между нами… Да-с. В Юрмалу тоже не могу. Заграница, бля! Полмиллиона свободных латышей, и все поголовно в белых национальных штанах, вышитых крестиком. И в Крым дорожка заказана. Опять заграница! Обложили шавки русского медведя… А как проснется? Я бы с полным правом мог потребовать украинского гражданства, потому что, между нами, какой я русский…
Но не потребую! А наоборот.
— Вы что-то в национальную политику ударились, — заметил Толмачев. — Насколько помнится, речь шла о домах творчества.
— Ага, о домах творчества. Да-с, не додумались умные головы из нашего писательского союза построить хоть один Дом творчества на южном берегу Белого моря, на исконно русской территории. Или на острове. Дом творчества «Соловки»! А? Там ведь все лето — белые ночи. Двадцать часов в сутки солнце светит. Загорай — не хочу! Твори, пока глаза не вылезут!
По счастью, перед визитом к Толмачеву писатель затарился не только наружно. До полной кондиции ему вполне хватило двух стаканов розового — возможно, действительно крымского. Толмачев с воодушевлением уволок Пронина домой, уложил на продавленный диван, а рядом, как добрый самаритянин, поставил заботливо откупоренную бутылку все того же баснословного вина.
Вечер был спасен. И работал Толмачев в этот чудесный летний вечер с долгими сиреневыми сумерками по-ударному. Так во дни оны выражались изящные опять же беллетристы…
Конечно, раньше ему приходилось писать — и предостаточно: справки, аналитические записки, тематические обзоры, проекты разработок и отчеты. Правда, когда он стал референтом Савостьянова, количество писанины сократилось. Генерал, помешанный на секретности, сам не любил бумажек и подчиненных заставлял творить в уме. Однако все, над чем до сих пор работал Толмачев, предназначалось, если так можно выразиться, для закрытой печати. Теперь же ему понадобилось выйти к массовому читателю и телезрителю.
На встречу с контактом Толмачев отправился на метро. Пожалел «жигуленка», у которого начали клинить тормозные колодки в левом переднем барабане. Ни самому посмотреть некогда, ни в техцентр отогнать нет времени… Ну, пожалел машину.
А в метро пришлось пожалеть себя.
Перед станцией «Каширская» загорелся вагон в составе. А может, не вагон, а только проводка. Или букса. Или черт его знает, что там может гореть.
Едкий химический дым затянул подземелье, синими волнами вполз в людскую массу. Кашлем и воплями зашлись пассажиры, спрессованные так, что много людей на предыдущей станции, на «Кантемировской», просто не смогли попасть в поезд.
Толмачев чувствовал животный ужас толпы и, сцепив зубы, сдерживал собственный страх. Спина у него мгновенно взмокла, а легкие стянуло удушьем. Не так бы хотелось умереть. Поблизости кого-то шумно рвало, а окружающие не могли даже расступиться.
— Водитель! — орали в переговорное устройство сразу несколько человек. — Машинист, сука! Горим же! Не молчи, твою мать, не молчи!
— Плохие вам были коммунисты? — вопросил вагон жилистый дед напротив Толмачева. — Вы их еще попомните… При коммунистах в метре не горели!
Переговорное устройство безмолвствовало, и это еще больше нагнетало панику. Может, подорвали головной вагон, вяло думал Толмачев. Вот машинист и молчит. Две или три минуты паники показались ему вечностью. По счастью, поезд заурчал, дернулся, пошел и через несколько метров затормозил на «Каширской». Машинист невозмутимо сообщил, что по техническим причинам поезд дальше не пойдет, и попросил освободить вагоны. Но и без его приглашения люди, давя друг дружку и теряя вещи, уже вываливались на платформу, корчась и выхаркивая вонь и горечь дымящегося пластика. Подоспевшие путейцы в оранжевых спецовках начали растаскивать вагоны.
На ватных ногах Толмачев поднялся наверх, к солнышку, сговорился у цветочного рынка с владельцем замызганного «Москвича» и покатил барином по проспекту Андропова.
— Ты чего зеленый? — вдруг спросил водитель, пожилой, не очень бритый мужичок. — Чего зеленый, говорю, товарищ? Плохо, что ли?
— Не плохо — хреново, — пробормотал Толмачев. — Останови-ка на минутку…
Отошел к какому-то бетонному забору, украшенному матерным ругательством в адрес президента, и с облегчением выбросил к чертовой матери завтрак.
— Вот оно как, с бодуна, — сочувственно сказал хозяин «Москвича». — Хорошо бы сейчас пивка, товарищ…
— Точно, — вздохнул Толмачев, забираясь на сиденье. — Только пивка и не хватает.
Впрочем, уже на Пушкинской он купил две жестянки немецкого пива. Одну выпил, закапав качественной баварской пеной голубую распашонку. А потом, отдышавшись и угостившись сигаретой, пошел от бронзового Пушкина к кинотеатру «Россия».
Солнце стояло довольно высоко и припекало затылок. Медленно шел он — мимо скамеек, забитых бездельниками, приезжими с дерматиновыми тачками, беженцами с детьми. Куча грязноватых кавказских мальчишек, посверкивая глазами, зубами и соплями, шумно прыгала в мелком фонтанчике посреди сквера. Милицейский наряд в летней форме лениво болтал у выхода из сквера на улицу Чехова, переименованную в Малую Дмитровку. Болтая, милиционеры синхронно покручивали в крепких крестьянских лапах увесистые батоны-демократизаторы. По традиции, заложенной перестройкой, на Пушкинской собирали крикливые митинги то радикал-демократы, то национал-радикалы, и потому в окрестностях памятника великому поэту
