публичное отношение к «Таганке» в официальных кругах рассматривалось как критерий благонадежности, филатовские стихи и выступления его таганских собратьев расценили как политический выпад, демарш, чуть ли не идеологическую диверсию, стрелецкий бунт.
Затем последовал период, который Филатов окрестил «месяцем диссидентства». Он словно очутился в камере-одиночке, в холодном карцере. Стал неприкасаемым. «Невыездным».
«Заточение» окончилось неожиданно. Актера ни с того ни с сего вызвали «на ковер» к одному из руководителей Госкино якобы по поводу предполагавшихся съемок в фильме «Чичерин». Подтекст речей был более чем прозрачен: достоин ли он, такой-сякой, играть легендарного наркома из славной большевистской гвардии? Немного поспорили, чуть-чуть повздорили. Филатов вел себя не слишком корректно и ляпнул: «Ну, раз недостоин, сами и играйте». Подействовало.
Видимо, где-то «наверху» было уже принято решение: черт с ним, простим. Да и времена-то были уже предперестроечные.
Вообще историю своих «тягот» как-то неудобно рассказывать, говорил Леонид Алексеевич, другим пришлось гораздо хуже…
Во всяком случае, в киношных кругах утвердилось мнение, что режиссер Александр Зархи, взяв Филатова на роль Чичерина, спас его, бедолагу тонущего, от забвения. Тот период, понятно, был не самым простым для Леонида Алексеевича. Оператор фильма «Чичерин» Анатолий Мукасей вспоминал: «Он мне не показался, что называется, легким человеком. Ничего не ест, только кофе и бесконечные сигареты, жесткий, всегда напряженный, когда был в кадре, его раздражал любой посторонний шум. Как только слышал посторонние разговоры, моментально взрывался: «Прекратите болтать, иначе на съемочную площадку больше не выйду!» Даже на режиссера Зархи повышал голос, если тот пытался на ходу что-то исправить. Говорил: «Александр Григорьевич, замолчите, не мешайте работать. Сниму дубль – потом сделаете поправки». Леня не был компанейским, дружил очень избирательно. С людьми, которые ему были приятны, Леня становился очень мягким и даже каким-то беззащитным…»
После смерти Эфроса бразды правления театром были благополучно вручены Николаю Николаевичу Губенко. Он стал главным режиссером, а не был назначен. Труппа театра единогласно проголосовала за его кандидатуру. Губенко первым делом обратился к «вынужденным эмигрантам»: «Пусть вернутся… все, кто хочет, я готов принять их обратно. Единственный мой критерий по отношению к актерам – это работа. Если мы все вместе соберемся, то у нас все получится». Филатов тотчас, без сомнений, пришел на Таганку. Естественно, Нина, как всегда, была рядом. Объяснили все обстоятельства Галине Борисовне Волчек, она, мудрая женщина, их поняла.
«Мы пришли на первый сбор труппы, были аплодисменты, мы обнялись, поцеловались и постановили никогда больше не обсуждать эту историю», – торжествовал Филатов.
Это было как возвращение в юность. Все они были веселы, полны сил, веры, планов, оптимизма. «Театральный коллектив в чем-то сродни музыкальной партитуре, – говорил он. – У каждого – своя нота. Мужская, лидерская нота в спектаклях по праву принадлежала Высоцкому. Его не стало, и за поддержкой обратились к Губенко… Я наблюдал за ним и понимал, почему вокруг него существует такая удивительная атмосфера уважения, не холуйства и рабства, а именно уважения… Он человек не подавляющий, а очень нежный…»
Потом, благодаря детдомовскому упрямству, бесстрашию и той самой нежности Николая Губенко, при тотальной поддержке его товарищей состоялось долгожданное возвращение Любимова, необходимое больше «сукиным детям», чем последнему.
Впервые после своей многолетней зарубежной «ссылки» Юрий Любимов приехал в Москву в гости именно к Губенко по частному приглашению. «Я глубоко благодарен гостеприимству Жанны Болотовой и Николая Губенко, – расшаркивался тогда Юрий Петрович. – Все десять дней я жил у них, хотя имел столько предложений переночевать, что хватило бы до конца дней моих».
«Вопрос, выдавать ему визу или нет, рассматривался на заседании Политбюро, – вспоминал Николай Николаевич. – Шесть голосов было подано «за», шесть – «против», и только голосом Горбачева вопрос решился положительно. Десять дней он был моим гостем, осмотрелся и решил возвращаться. Но чтобы ему вернули гражданство, мне пришлось убеждать и Яковлева, и Лукьянова, и Горбачева. А ведь тогда я не был министром культуры…» Александру Яковлеву, «архитектору перестройки», на том самом заседании Политбюро ЦК КПСС даже пришлось дать клятвенное слово, что возвращение будет «тихим», о приезде Любимова в Москву в газетах не будет написано ни одной строки.
Так партия, непринужденно сплюнув, в очередной раз по-хулигански перешагнула через декоративный указ Президиума Верховного Совета СССР о зловредном «лишенце». Тем самым подтвердила правоту и надежды замечательного русского писателя Федора Абрамова, который, поздравляя Юрия Петровича с 60- летием, от души пожелал юбиляру: «И да помогут ему боги в небесах, и да поможет ему партия на земле!» Все так и срослось: и первые не подкачали, и партия не подвела.
Хотя Юрий Петрович Любимов растоптал бы собственное «эго», ежели бы не вступил в полемику: «Никак не могу понять, откуда у всех такая уверенность, что я хотел возвращаться? Почему никто не догадался спросить у меня?..» Действительно, могли бы прежде у хозяина спросить или даже попросить: возвращайся, мол, барин, совсем худо без тебя. Недотумкали «сукины дети».
Да и вообще Юрий Петрович не прочь был поехидничать и позлословить на сей счет: «Политического убежища я никогда не просил. Потому что смешно мне казалось просить убежища от человека, которого я не уважал… Уволенный из государства г-ном Черненко, впоследствии я часто выпивал за него – он меня выгнал, а я посмотрел другие континенты, страны…»
А потом ТАСС опубликовал официальное сообщение «В Президиуме Верховного Совета СССР»: «Президиум Верховного Совета СССР рассмотрел и удовлетворил просьбу Любимова Юрия Петровича о восстановлении его в советском гражданстве…»
И случилось-таки историческое событие: вернулся Мастер! Как они все ждали его. Без преувеличения, как дети ждут отца. «Был колоссальный прием, – рассказывал Леонид Алексеевич. – Принципиально достали все, чего в Москве тогда было не достать, – из кожи вон лезли. Икра… Входит Любимов, крайне скептически оглядывает все это натужное великолепие… Мы просим его что-нибудь нам написать по случаю возвращения. Он пишет на карточке: «Хорошо живете!» Такой был подход».
Это было как удар хлыстом. Возвратившийся шеф сразу дал понять всем, кто в доме хозяин.
«Здесь у него были мощные единомышленники. И он их потерял», – с горечью подвел итоги своей борьбы за Любимова Николай Губенко. Потерял, когда труппа узнала, что их «шеф» затеял закулисные переговоры с Московской мэрией о приватизации театра. Не получится с немедленной и бесповоротной приватизацией, так хотя бы с долгосрочной арендой (на первых порах). В проекте контракта, который Юрий Петрович намеревался подписать с тогдашним московским градоначальником, предусматривалось преимущественное право Любимова на покупку театра…
Кумиры рушились со стонами.
«Почему не заняться творчеством? – недоумевал Филатов. – Почему не сделать спектакль? Не может здесь подолгу жить – приноровимся, попробуем быстро репетировать, как на Западе. Ну об искусстве-то хоть немножко!.. Нет, все… – о положении в стране, пересказы статей из «Московских новостей».
В театре очень скоро созрел болезненный нарыв «Любимов – Губенко». Леонид Алексеевич безусловно взял сторону Губенко, и все дальнейшие события объяснял так: «Интеллигентская болтовня, слюнявая модель: Губенко – сын, отсуживающий полхаты у отца. Николаю Губенко не нужно было вообще ничего, он просто ушел из театра, когда вернулся Любимов, и все. Его артисты просили вернуться, защитить их. Так что благородная модель: сын супротив отца – ерунда собачья. Во всем виноват… Юрий Петрович Любимов. Хотя он – гений чистой воды, и все мы ему обязаны. Но истина такова… Заслуги и славу, сделанное и возведенное никто у него и не отнимает. Но нельзя же считать людей за плесень на стенах: они служили ему и театру без славы, без званий, безденежно, как гребцы на галерах. Ни квартир, ни зарплаты – ничего…»
Филатов был растерян: «У меня ныне чувство ужаса, горечи и жалости… Но так, видно, распорядилась судьба, что теперь у нас проблемы с Отцом. Актеры позволяли ему все, они его любили, обожали, получали очередную порцию хамства и прощали. Считали: пока не опустится занавес, мы должны быть с ним.
Но получилось, что он не с нами… Зачем на фоне этой чумы, которая происходит в стране, живя там, в благополучной ситуации, упразднять театр-символ, затевать всю эту дележку на чистых и нечистых, на
