Передайте ему, пожалуйста, что канистры с бензином». За подобные телефонные шуточки нынче строго наказывают. А тогда «искусствоведы в штатском» просто плотно «сели на хвост» машинам дерзких актеров, «поводив» их, на всякий случай, денек-другой.
– ?Мы собирались в Дом литераторов, к Окуджаве, отпраздновать вместе с ним, – рассказывал Леонид Алексеевич, – и я почувствовал – нас «пасут». Мы специально свернули в тупик, чтобы проверить – точно! Конечно, мы могли только предполагать, что за организация прявляет к нам такой странный интерес. Но собственно – кому еще? В ресторане ЦДЛ они сидели за соседним столиком – такая мужская компания, мощные ребята, я похожих видел на похоронах Высоцкого. Мы задирались – они нам не отвечали, видимо, было указание.
Все равно, славно посидели в Доме литераторов, объяснились друг другу в любви, обменялись тостами и подарками-сувенирами. Потом кто-то потребовал «продолжения банкета», и они всей компанией совершили «телепортацию» в гостеприимный дом Губенко и Жанны Болотовой. Дескать, вот им всем!..
«Я считал для себя невозможным участвовать в спектаклях без Любимова, – говорил Леонид Филатов. – Эфрос недоумевал: «Ну, почему, ведь ты же был любимцем Юрия Петровича?» Я парировал: «А вы так уважаете любимцев, которые сразу на все согласились?..» Тогда Анатолий Васильевич в сердцах бросил ему: «Если вы так относитесь к театру, вам просто надо уходить отсюда!»
Как бы дальним зрением Филатов видел, предчувствовал, что вся эта усушка-утруска произойдет. Но все же написал заявление и ушел в никуда. Попрощался, хлопнув дверью. Тогда ему казалось, что все надо делать громко.
Решение уйти, пытался объяснить свой поступок Филатов, было рождено на уровне личного понимания того, что хорошо, что плохо, но понимания эгоистического. Считал, что если сейчас не уйти, то потом ему самому будет бесконечно плохо, в силу характера.
Но случилось самое страшное – внезапная смерть Эфроса. То есть стопроцентное банкротство идеи, которая казалась бунтарям правильной, хорошей. Человек умер, и ты уже не знаешь: как быть, кто прав, кто виноват. Права всегда жизнь, а жизнь ушла. Значит, эта борьба ничего не стоила. Оппонент умер, ты – победитель. В одиночестве. С полным ощущением своего тотального поражения!
После смерти Анатолия Васильевича на его могиле Филатов не был. Ему казалось неприличным встретить там его близких. Свечку в церкви поставил.
Позже Филатов сетовал, ругал себя и друзей: «Штурмовать умеем, спасать нет… Ведь в то время наша труппа и конкретно я были уже не дети малые, имели синяки и шишки. И обязаны были понимать про жизнь чуть больше. Но не понимали. Словно знаменем, размахивали именем Юрия Петровича Любимова».
Галина Борисовна Волчек без долгих раздумий, с ходу предложила Филатову: «Ну что ты будешь шататься без дела, приходи в «Современник». Нина Шацкая, естественно, последовала за мужем. Туда же, с Таганки на Чистые Пруды благополучно мигрировали ведущие актеры Вениамин Смехов и Виталий Шаповалов, а заодно с ними и главный сценограф любимовского театра Давид Боровский.
«Для меня, – признавался Филатов, – эта «эмиграция» была единственной возможностью сохранить верность той «Таганке», которую помнил и любил. При желании в таком поступке нетрудно отыскать противоречие здравому смыслу. Но патриотизм – не та сфера, где правит общественное мнение. Бывает, надо доверять только себе…» Выступая на встречах со зрителями, Филатов и Смехов пытались объяснить свою позицию: неправда, с Таганки никто не ушел, она умерла, и мы – вместе с нею. Сегодня, мол, в старых стенах – новый театр, и дай Бог, чтобы искусство там победило…
Оскорбленный в «лучших чувствах» Эфрос крепко осерчал, не сдержался, как покинутая неверным мужем жена, и публично объявил: «Три актера из театра ушли. Думаю, что они испугались хлопотливой, повседневной работы. Хотя, конечно, слова они говорят совсем другие. Одно дело болтать о театре, другое – ежедневно репетировать. К сожалению, не всякий на это способен…»
Пламенной Жанной д’Арк в стане верных сторонников Эфроса, безусловно, стала верная муза режиссера Ольга Яковлева, сменившая следом за ним прописку с Малой Бронной на Таганскую площадь. Старожилы говорили ей в спину: «Со своей обезьянкой пришел».
С каким неистовством и жаром клеймила актриса их общих с режиссером оппонентов! Рассказывают, даже туфлями в них бросалась. Считала, что Эфрос «был очень снисходителен к людям, все зная про них и прощая все… Он иногда приходил в отчаяние со всей своей терпимостью и всепрощением… А когда он осознал окончательно, что происходит, осознал, что происходит нечто, с его достоинством несовместимое, он просто разрешил себе не жить…»
В качестве могучего, как ей казалось, аргумента в пользу нового режиссера Ольга Михайловна Яковлева с умилением рассказывала о трогательной любви к Анатолию Васильевичу одной… уборщицы Театра на Таганке. «Он шел на репетицию, – вспоминала Галатея Эфроса, – и увидел, как она, юная девушка, тащит тяжелое ведро с тряпкой по лестнице. И он помог ей донести это ведро. Она: «Что вы, что вы!» А он отвечает: «Мне это не трудно». До сих пор этот эпизод помнит…»
Повидавший многое на своем веку старый театральный директор Николай Лукьянович Дупак скупо и бесхитростно поведал о перипетиях тех лет, в частности о тандеме Эфрос – Яковлева: «Да простит меня Ольга Михайловна, она издевалась над Эфросом прежде всех. Все время подавала заявления об уходе, и забирать их ко мне приходил он. Анатолий Васильевич очень ее любил…»
Перелистывая «таганские хроники», Леонид Филатов подводил «неподведенные итоги»: «Самый тусклый и неинтересный период театра – это те годы, которые театр провел без Любимова». И в то же время отчетливо помнил слова учителя о том, что любому театральному коллективу «одного призыва» отведен собачий возраст – пятнадцать лет.
Новобранцы «Современника» сразу и с жадностью включились в театральные будни, те самые «хлопотливые и повседневные». Репетиции, вводы в спектакли, премьеры. Специально для них ставили спектакли – «Близнец», «Дилетанты». Здесь можно было прийти в себя, отдышаться и «зализать раны». Но никак не отсидеться и посибаритствовать. Галина Волчек считала, что «Леня… органично вписался в нашу жизнь. По-другому и сказать не могу – именно в жизнь».
Но все-таки уходить из дома, где ты прожил шестнадцать лет, трудно, «так же – как разламывать личную жизнь, уходить из семьи, – признавал «внутренний эмигрант». – Но я ушел в место, которое всегда было… сердечным. Здесь знают цену страданиям. И есть там что-то студенческое, студийное, что и у нас в свое время. Самое главное, конечно, – люди, которых я люблю. Это не только прекрасные артисты, но и просто товарищи, к которым я отношусь с уважением или дружу: и Валентин Гафт, и Марина Неелова, и Игорь Кваша, и Галина Борисовна Волчек…»
Однако в то же время в тот момент у них, беглецов, по выражению Вемиамина Смехова, были «больные души, больные сердца… Над нами весело подтрунивали новые коллеги: ребята, жизнь широка, перестаньте гудеть об одном и том же, вы же свихнетесь, вы уже похожи на свихнувшихся…»
Именно так оно, пожалуй, и было. Тормоза порой отказывали. Дошло даже до того, что на юбилейном вечере, посвященном 30-летию «Современника», Филатов взял да и прочел перед переполненным залом, в присутствии друзей и недругов театра, свои стихи, посвященные… «Таганке» и всему тому, что с нею было связано. И присутствовали там такие строки: «Наши дети мудры, их нельзя удержать от вопроса, почему все случилось не эдак, а именно так, почему возле имени, скажем, того же Эфроса будет вечно гореть вот такой воспросительный знак»…
Масла в огонь подлили и остальные «беглецы». Если взглянуть со стороны, то могло показаться, что «три наглеца», говоря словами Смехова, публично и свысока осрамили свой бывший дом и нового домохозяина. Вышли на сцену и воспользовались стечением элитарного населения, чтобы свести счеты. Сорвали праздник. В чужой монастырь нагрянули со своим уставом.
Хотя на самом деле все это случилось до смерти Анатолия Васильевича. Но он был очень ранен происшедшим. И тогда «он опять сделал гениальный режиссерский ход, – говорил Филатов. – Взял и умер. Как будто ему надоело возиться с мелочью… Кто знает, может быть, именно мои слова оказалась той соломинкой, которая, как говорится, переломила хребет верблюду. И не скажи я их тогда, может быть, Эфрос задержался бы в этой жизни…»
Постюбилейный общественный резонанс получился слишком скандальным. Поскольку в те времена
