решение стать священником…»
Одно только Филатова удручало: «Пытается меня приучить к тому, чтобы я в церковь ходил постоянно… как Пушкин в зрелые годы… Но я не могу… Я просто человек внецерковный…»
В 1997 году отец Дионисий уговорил-таки родителей и обвенчал их. «Леня даже стоять не мог, – рассказывала Нина, – сидел во время венчания». Да нет, не соглашался с венчаной женой Филатов, это потом, когда Денис разрешил, я сел, а пока он читал, я стоял…
Через шесть лет Денис отпевал умершего отца.
Сигареты и Филатов всегда было как единое целое. В непростые времена курил, как правило, «Яву». По три пачки в день: «На репетициях, в перерывах бегаю покурить за кулисы…» Когда заболел, на вопросы о куреве грозно ответствовал: «Если еще и от этого оказаться!.. Врачи со мной на эту тему даже не заговаривали. Более того, когда после операции я открыл глаза и увидел вокруг улыбающиеся лица, то первым делом попросил: «Дайте закурить!» От меня ожидали услышать что угодно, только не это, и… дали. Я смолил, как собака, в реанимации, в диализном зале». Все засуетились, забегали, умоляли не зажигать спичку – вокруг много кислорода – подушки, маски, баллоны, как бы все отделение не взлетело на небеса… Так все были удовлетворены, что я живой…»
Табачный дым был для Филатова как воздух. Даже медсестры смирились с сигаретой – извечной спутницей едва живого пациента. Ничего не попишешь, хирург разрешил – последняя (как все они тогда думали) радость в жизни, или, как сам он выразился, «одна из последних форм разврата».
Напуская на себя бесшабашный вид, пытался отбиваться: «А что не вредно в нашей жизни? Жить вообще вредно. У меня было такое четверостишие (первую строку я забыл):
Курить можно, пить нельзя… Конечно, во время операции сделал «перекур» перекуру…»
Когда болезнь подступила совсем уж близко-близко, все равно курил до одури. Чтобы отравы в организме все же скапливалось поменьше, они с Ниной пустились на такой обман: стали курить тоненькие, почти женские, французские сигаретки с золоченым обрезом. По всему дому, там и сям, валялись пустые пачки из-под сигарет. Когда под руками не оказывалось спичек или зажигалки, он просто прикуривал одну сигаретку от другой. Кто-то удивительно точно сказал: некурящий Филатов – это было бы действительно страшно.
Нина как могла пыталась оправдывать мужа: «Он много курит, когда волнуется. Но уже, наверное, не бросит никогда».
Ему вообще ничего нельзя было много. В том числе пить. Не водку. Даже воду. Жена и мама внимательно следили за количеством потребляемой им жидкости.
После операции, удовлетворяя любопытство журналистов относительно признаков выздоровления, Филатов сказал, что ему стало стыдно перед врачами за количество выкуренных сигарет. А потом добавил: «Во-первых, шучу. Но главное не это. Я целый год уже, простите, не писал (ударение на первом слоге). Когда журчит, оно веселее. Это счастье! Даже когда имеет такое жуткое обличье…»
По жизни Филатов терпеть не мог алкоголиков, бабников и голубых.
«Судьбы людей, которые знали недолгую, но очень громкую славу… чудовищны, – размышлял он, – сегодня он любимец страны, завтра – черная дыра… Не будь профессия трагична, с чего бы они спивались?..»
А когда собеседник подначивал:
– ?Ну, вас-то эта чаша миновала…
Филатов с сожалением качал головой и признавался:
– ?Ты просто не знаешь, я очень много пил…
И вспоминал свои стихи времен студенческих, греховных, написанные, само собой, в подражание Булату Окуджаве:
«Бабник»… Дело тут не в количестве женщин. В восприятии Филатова Дон Жуан – это благородное понятие, оно как бы предполагает отвагу и жертву со стороны мужчин. Он всем своим благополучием рискует, готов все положить к ногам любимой женщины – душу, жизнь! А вот много баб – это просто бабник. Бабник и дешевка. Ну, б…дь, проще говоря…
Что же касается нетрадиционного интима, то Леонид Филатов отшучивался словами выдающегося актера Ефима Копеляна, который на вопрос, мог ли он когда-нибудь стать гомосексуалистом, отвечал: нет, для этого я слишком смешлив… А если серьезно, то Филатов откровенно говорил, что никогда не испытывал симпатии к голубым: «Гомосексуализм не может быть нормой – поскольку Бог придумал совсем другую норму – прямо противоположную. А в принципе – пусть каждый делает, что ему нравится… Но я никогда не испытывал симпатии к ним. Мне трудно с ними общаться, разговаривать, возникает чувство неловкости – всякий раз, когда говоришь о каких-то вполне нормальных основах жизни, все время боишься, что они оскорбятся или не поймут… Поэтому в друзьях я таких людей не держу…»
Своим существованием Леонид Филатов напрочь опровергал расхожее мнение о том, что актер по предназначению дожен быть глуповат. Ему были явно «тесны мирские рамки».
Он придерживался раз и навсегда избранных для себя правил работы на сцене или в кино: «Важно быть самим собой… Ты сохраняешь все свои жизненные привычки, свою манеру речи, свой, скажем, прищур и как бы сливаешься для зрителей со своими героями, играя в то же время вещи очень разные. Принято утверждать, что актер накапливает, набирает – в театре, а в кино – только отдает. Но при этом нужно иметь, что отдавать, что сказать. Ремесла недостаточно. Я знал поразительного по мастерству актера, который мог показать все: воду, стул, телефонную книгу, но самому ему сказать было нечего. Это был гениальный инструмент в руках других». Позволительно можно было бы продлить это сравнение: актер – флейта, фортепиано, кларнет, играть на этих музыкальных инструментах трудно. А расстроить очень легко.
Его постоянно мучил «комплекс вечной подневольности» – генное свойство профессии. Ты стоишь у станочка, тебя выбирают, заглядывая в зубы и щупая мускулы. Ты вечный соискатель… На своем собственном горбу Леонид Филатов, да и Нина Шацкая, конечно, тоже крепко усвоили, что актерское реместо – «профессия униженная, зависимая, несамостоятельная. Сколько бы ни говорили: «Актер – соавтор», это болтовня. Не актер заказывает музыку, выбирает роль. Это делает режиссер, автор. Ты – избранник. Вот и гордись этим… А уж там, как он решит».
Актерство – ремесло не авторское, а cкорее автономное. Более того, Филатов говорил, что профессия актера «не совсем мужская. Мужчина должен что-то сделать сам: написать, изобрести, короче говоря, осуществить, а не реализовывать предложенное».
Он часто меланхолично размышлял о месте актера в современном мире: «Мне довелось играть роль немецкого барона в фильме Сергея Соловьева «Избранные» (съемки проходили в Колумбии). При этом вместе со мной снимались действительно очень богатые люди. И создалась ситуация, о которой писал Жванецкий: «Человек королеве руку целует, а она все пожать норовит». Наша вечная несвобода: от
