Не торопясь, наблюдая его и размышляя, она, наконец, начала действовать. Но действовала очень осторожно, так осторожно, что даже ее движения казались какими-то раздумчивыми. Сначала вдвинула утку под одеяло и прикоснулась ею к его телу — узнать, почувствует ли. Он кивнул. Тогда, убрав утку, она подложила под него судно. Он кивнул. Она убрала судно. Теперь ее действия стали более уверенными. Казалось, заканчивая одно движение, она уже наперед знала следующее. Она все делала умело и разумно, стараясь не дать ему повода сигналить без роздыха. Он знал, что, пока она стояла около него, следила за ним и думала, у нее возник какой-то план и теперь она пыталась осуществить его, по возможности избегая всего лишнего.
Она сняла с него одеяло, оставив только простыню. Он кивнул. Затем вновь накрыла одеялом и набросила сверху второе, чтобы укрыть его потеплее. Он кивнул. Он перестал морзить, напряженно ожидая дальнейшего. Она стянула с него оба одеяла и простыню, затем поправила дыхательную трубку в его горле. Он кивнул. Она легонько хлопнула по повязке у него на боку. Он кивнул. Он кивнул и изумился, как это у него хватает соображения кивать головой, когда он так перевозбужден, что едва способен думать. Она задрала на нем ночную рубашку и стала осторожно растирать его тело. Он кивнул. Она снова набросила на него простыню и одеяло, перешла к изголовью постели и, будто успокаивая, погладила его лоб. Он кивнул. Она откинула его волосы назад, провела кончиками ногтей по голове и костяшками пальцев помассировала виски. Он кивнул. Она ослабила тесьму от маски на его лице. Он кивнул. Она приподняла маску и несколько раз осторожно взмахнула ею, чтобы было побольше воздуху и марля нигде не приклеилась. Он кивнул. Она сменила повязку, и тогда все прекратилось. Он чувствовал ее рядом, у изголовья кровати, знал, что она смотрит на него, внимательная и настороженная, как и он сам. Она сделала все, что только могло прийти ей в голову, и теперь тихо стояла возле, как бы говоря — вот, дорогой, а теперь твоя очередь, постарайся сказать мне что-нибудь, а я очень постараюсь понять.
Он опять начал морзить.
Ему казалось, что он перестал дышать. Казалось, сердце его остановилось и кровь в жилах застыла. Казалось, единственное живое на всем свете — это его голова, которая бьет, бьет и снова бьет по подушке. Он знал — сейчас или никогда. Не стоило обманывать себя. В эту минуту, в эту секунду, в это мгновение должно было решиться все. Другая такая медсестра никогда не появится. Возможно, через пять минут она повернется, выйдет из палаты, и больше не придет, и унесет с собою его жизнь, унесет его безумие, и одиночество, и все его беззвучные стоны, и даже не узнает об этом, потому что никогда их не услышит. Она просто уйдет и тут же навсегда забудет его. Эта девушка означала все — одиночество или общение с миром, жизнь или смерть. И вот она стояла рядом и спокойно ждала, что он скажет.
Он морзил и где-то в сердце молился. Раньше он не придавал особого значения молитвам, но теперь, обратившись к богу, истово твердил — о господи, прошу тебя, пусть она меня поймет. Я так долго был одинок, господи, я здесь годами задыхался, был жив и не смог дышать, я как заживо погребенный, который, проснувшись в гробу, зарытом глубоко в земле, кричит — я жив, я жив, я жив, выпусти меня, подними крышку, откопай землю надо мной, Христос милосердный, помоги мне, но его никто не слышит, он мертв. Я знаю, как ты занят, господи, знаю, что миллионы людей ежеминутно, ежечасно просят тебя о чем-то, что им нужно, знаю, что есть немало и больших людей, которые обращаются к тебе по важным делам, связанным с судьбами целых стран, континентов, может быть, даже всего мира. Все это я знаю, господи, и, поверь, не попрекну тебя, если ты с чем-то не справишься в срок. Да и кто без греха! Но ведь я-то прошу тебя о такой малости! Если бы я попросил у тебя что-то большое — миллион долларов, или личную яхту, или небоскреб, то не обиделся бы за отказ, потому что на свете есть всего столько-то долларов, столько-то яхт, столько-то небоскребов, и это я понимаю. Я же прошу тебя: извлеки из моего мозга маленькую, совсем крохотную мысль и передай ее в мозг моей медсестры. Она рядом, в двух или трех шагах. Вот и все, чего я желаю, господи. Моя мысль так проста, так легка, что ее без труда могла бы унести на своих крылышках птичка колибри, или моль, или майская мушка веснянка. Даже дыхания младенца было бы достаточно, чтобы перенести эту мысль. Моя просьба ничуть не затруднит тебя, для меня же это так важно, что и не скажешь словами.
Честно говоря, я не хотел обременять тебя, господи, но, право же, это такой пустяк. Такой пустяк…
Он почувствовал легкий удар ее пальца по лбу и закивал головой.
Он почувствовал еще два легких удара пальцем по лбу.
Это буква «Н», подумал он, но медсестра этого не знает, понятия об этом не имеет, просто постукивает, чтобы проверить мою реакцию.
Он сделал еще несколько кивков, таких резких, что заболела шея и закружилась голова. Он кивал так, что койка заходила ходуном.
О, благодарю тебя, господи, подумал он, до нее дошло, ты сделал то, о чем я просил, спасибо тебе. Спасибо, спасибо, спасибо…
Он почувствовал, как она прижимает всю ладонь к его лбу, — короткое, успокоительное прикосновение. Затем, по дрожанию пружин, уловил удаляющиеся шаги. Он понял — она решила рассказать всем новость. Дверь захлопнулась, и этот звук электрическим ударом отдался в пружинах. Она ушла.
Он затих, удивленный своим полным изнеможением. Словно в разгар лета он проработал в пекарне три ночи подряд, не имея возможности поспать днем. Воздух вышел из него, голова гудела, и каждый мускул болел. Но в душе вихрем роилось пестрое конфетти, и высоко реяли флаги, и гремели оркестры, и маршевая музыка летела прямо к солнцу. Он сделал свое, он добился, чего хотел, и хоть и лежал совершенно неподвижно, обессиленный до предела, ему казалось, — там, внизу, расстилается весь огромный мир, и он видит его. Его счастье не могли бы выразить ни слова, ни мысли, ни даже воображение.
Было так, словно все люди на земном шаре, все два миллиарда человек сговорились не дать ему сбросить крышку гроба и утаптывали землю над ним, да еще клали сверху тяжелые камни, чтобы он оставался погребенным. А он взял да и встал. Он поднял крышку, отбросил землю, расшвырял гранитные глыбы, словно снежки, и вот очутился на поверхности, распрямился во весь рост и семимильными прыжками несется над землей. Он не походит теперь ни на кого из всех когда-либо живших. Он свершил так много, что уподобился богу.
Доктора, приводившие сюда своих друзей, чтобы те глядели на него, уже не скажут — вот, мол, человек, который живет без рук, без ушей, глаз, носа, рта… Как это поразительно, не правда ли? Они скажут — вот человек, который умеет думать, вот человек, который лежал на койке куском мяса, еле-еле душа в теле, и вдруг, поди ж ты, придумал способ пробиться к нам, к людям! Послушайте его — он говорит. Как видите, его мозг в полном порядке, он думает так же, как вы и я, он — личность, у него своя индивидуальность, он — часть мира. И он стал этой частью лишь потому, что совершенно самостоятельно, быть может, лишь с помощью какой-то молитвы и какого-то бога, нашел способ говорить. Взгляните на него и позвольте вас спросить — разве это не более удивительно, чем даже те великолепные операции, которые мы произвели на его изуродованном теле?
Теперь он отчетливо понимал, что за всю жизнь никогда не был по-настоящему счастлив. Правда, бывали времена, когда ему казалось — счастье вот оно! Но такого, как сейчас, он еще ни разу не испытал. Было время, когда он целый год мечтал о детекторном радиоприемнике и на рождество получил его. Это, пожалуй, было величайшим счастьем его детства. Был день, когда Карин сказала, что любит его, и это стало самым большим его счастьем, только оно исчезло в момент разрыва снаряда, который вышиб его из мира. Но вот это счастье, это новое, дикое, неистовое счастье было таким, какого он не мог себе и представить. Оно было настолько абсолютным, настолько возвышалось над этим миром, что ошеломило его, точно приступ горячечного бреда. Его раздавленные и исчезнувшие ноги внезапно встали и пустились в пляс. Его отсутствующие руки с какой-то фантастической свободой взлетали и опускались в ритме танца. Глаза, которые они отняли у него, оторвались от кровавых зрелищ и увидели все красоты мира. В ушах, оглушенных и полных тишины, зазвенела музыка. Рот, отрубленный от его лица и забитый пылью, вдруг вернулся к нему, чтобы запеть. И все это потому, что он добился своего, совершил невозможное. Он заговорил с людьми, точно бог из облака, из густого облака, и теперь парил на вершине этого облака и снова был человеком.
А медсестра…
