«Поцелуй меня».
«Ирландочка моя! Маленькая ирландочка!»
«Милый… какой же ты милый… Дорогой мой… о… дорогой мой, дорогой, дорогой…»
Они почти не спали, только иногда впадали в забытье, и просыпались, и обнаруживали, что они не вместе, и снова возвращались друг к Другу и крепко обнимались, будто не виделись сто лет и вот снова встретились. И всю ночь напролет старый Майк бродил по дому, кашлял и что-то бормотал.
Когда наступило утро, он принес им на хлебной доске завтрак.
«Вот вам, ребята, ешьте».
Старый Майк стоял над ними, добрый, седой, с грустными глазами в красных прожилках. Многие годы тюрьмы научили его доброте. Его, старого Майка, который ненавидел всех. Он ненавидел Вильсона, и ненавидел Хьюза, и ненавидел Рузвельта, и ненавидел социалистов, потому что все они только умели болтать без умолку, а вместо крови в их жилах текла водица. Даже Дебса — и того он ненавидел, хотя и не так сильно. В общем, двадцать восемь лет в угольном забое научили его ненавидеть всех и вся. «А теперь я жалкий трудяга на железке, будь она неладна. Вкалываешь, а толку чуть. Разве можно тут свести концы с концами?»
Старый сгорбленный шахтер Майк стоял над ними, держа доску с завтраком.
«Давайте, дети, кушайте. Торопитесь. Времени у вас в обрез».
Они принялись за еду. Майк что-то проворчал и ушел. Больше он не показывался. Позавтракав, они еще немного повалялись, уставясь в потолок и переваривая пищу.
«Карин, у тебя в животе урчит».
«Неправда. Кроме того, об этом некрасиво говорить. И вообще это у тебя урчит».
«Нет, у тебя. Очень симпатично урчит. Мне нравится».
«Ты просто невыносим. Ну, ладно, вставай первый».
«Нет, встань ты первая».
«Джо, еще раз поцелуй меня, не уходи».
«Поскорее, ребята, черт бы вас побрал!»
«Давай вставай…»
«Нет, ты…»
«Считаю — раз, два, три…»
Они соскочили с постели. В комнате было холодно. Они дрожали и смеялись и никак не могли одеться, потому что хотели не одеваться, а целоваться.
«Поторопитесь, черт возьми! Опоздаете на вокзал, и тогда Джо расстреляют не немцы, а сами американцы. Стыда не оберешься».
В это утро отправляли четыре эшелона солдат, и на вокзале скопилась тьма-тьмущая народу. Привокзальная площадь, вокзал, вагоны и даже паровозы пестрели звездно-полосатыми знаменами, а почти все дети и женщины рассеянно и безучастно размахивали маленькими флажками. Три оркестра играли одновременно и вразнобой, повсюду сновали офицеры, собирая людей в кучу, и раздавались песни, и мэр произносил напутственную речь, и люди плакали, и теряли друг друга, и смеялись, и выпивали.
Здесь были его мать, и сестры, и Карин с отцом, который все бормотал «дурачье проклятое», сердито озирался по сторонам и пристально поглядывал на дочь.
«…А если понадобится, то и самое жизнь, дабы демократия не исчезла с лица земли»…
Долог путь до Типперэри, Ох как долог этот путь…
«Не бойся, Карин, все в порядке».
«…Как сказал наш великий патриот Патрик Генри…»
«Джонни, получи свою винтовку, получи винтовку, получи винтовку…»
«Как сказал наш великий патриот, Джордж Вашингтон…»
«До свидания, мама, до свидания, Кэтрин, до свидания, Элизабет. Я буду высылать вам половину жалованья. Вместе с отцовской страховкой его вам должно хватить до моего возвращения».
Все возвратимся мы домой, Когда покончим там с войной…
«Шагай веселее, парень. Ведь ты теперь солдат…»
«Уложи все, что нужно, в вещевой мешок и улыбайся, улыбайся, улыбайся…
«…Как сказал наш великий патриот, Авраам Линкольн…»
«Где мой мальчик, где мой паренек? Ведь он допризывного возраста, понимаете? Только неделю как прибыл из Таксона. Там он угодил в тюрьму за бродяжничество. Я притащилась сюда, в эту чертову даль, думала, вызволю сынка. Его выпустили, но с условием, что он пойдет в армию. А ведь ему только шестнадцать… Правда для своих лет мой сын очень рослый и крепкий. Всегда ему давали больше. Но он слишком молод, точно вам говорю, совсем ребенок… Где мой мальчик, где он?..»
Прощай, любимый мул, Прощай, мой верный друг…
«…Как сказал наш великий патриот, Теодор Рузвельт…»
«Не уезжай, Джо, убеги от них, а то тебя убьют и мы уже больше не увидимся».
О Карин, зачем им эта война? Они затеяли эту войну именно сейчас, когда мы нашли друг друга. Карин, ведь у нас с тобой есть дела поважнее войны. Пожить бы нам вдвоем, в собственном доме. По вечерам я приходил бы к тебе домой, в твой дом — в наш дом. Был бы у нас дом, и в нем только мы с тобой, Карин. Были бы у нас симпатичные шустрые карапузы. Это куда важнее войны. О Карин, Карин, гляжу я на тебя и думаю: тебе только девятнадцать, а ты уже такая старая, совсем старая старуха. Карин, я смотрю на тебя, а сердце мое плачет и истекает кровью.
В сумерках ребенок помолился, Солнышко за горизонт зашло…
«…как сказал наш великий патриот, Вудро Вильсон…»
И сквозь тучу мрачную Сияние серебрится…
«По вагонам! Все по вагонам!»
Когда покончим там с войной, Когда покончим там с войной…
«До свидания, сынок. Пиши нам почаще. А уж мы тут как-нибудь…»
«До свидания, мама, до свидания, Кэтрин, до свидания, Элизабет! Только не плачьте».
«Не забывай, что ты парень из Лос-Анджелеса, и да благословит тебя господь, и да ниспошлет он нам победу».
«Все по вагонам!»
Янки идут, янки идут…
«Давайте помолимся. Отче наш, иже еси на небеси…»
Не могу я молиться. И Карин не может молиться. Карин, Карин, сейчас не время молиться.
«Да будет воля твоя, яко на земли, на небеси…»
Карин, Карин, я не хочу уезжать. Мне бы остаться здесь, и быть с тобой, и работать, и копить деньги, и иметь детей, и любить тебя… Но я должен отправиться…
«…и ныне, и присно, и во веки веков, аминь…»
«Прощай, Майк, прощай, Карин, я люблю тебя, Карин».
О, скажи, видал ли ты…
«Прощай, мама, прощай, Карин, прощай Элизабет».
Все, что мы гордо прославляли…»Ты навсегда в моих объятиях, Карин…»…Чьи широкие полосы и светлые звезды…
Прощайте, прощайте. Прощай, мой сын, отец, брат, возлюбленный, супруг, прощай. Прощайте, прощайте, мать, отец, сестра, любимая, жена, прощайте и еще раз прощайте!
Над землей свободных, Над домами смелых…
«Прощай, Джо».
«Прощай, Карин».
