— Вещь допустимая-с.
Утро разгоралось все ярче и роскошнее. Длинные облака, лежавшие над горизонтом, поднялись выше, распушились, округлились и, сверкая белизной, тихо плыли по краю голубого неба, как белогрудые фрегаты. Море искрилось и блистало тысячами солнечных зайчиков. Ветер снова переменился, зашел теперь от берега и дул легонько и ласково, едва наполняя паруса кораблей. 'Штандарт' и 'Орфей' приметно оторвались и ушли вперед. Они обязаны были срочно известить адмирала Грейга о выходе в море турецкого флота. От быстроты, с какой придет известие, зависело многое. Они уходили со всей скоростью, на какую были способны, вынужденные предоставить 'Меркурий' его судьбе, полагаясь на мужество и опытность Казарского.
Долго смотрел Казарский вслед уходящим кораблям, и на короткое мгновение его серые холодные глаза затуманились грустью. Он нахмурился и посмотрел на своих офицеров. Командир увидел мужественные и решительные лица людей, готовых выполнить свой долг до конца. Лицо его прояснилось, и он направил подзорную трубу в сторону неприятеля.
Основная масса турецкого флота держалась примерно на одном и том же расстоянии от брига, но два больших трехдечных корабля отделились от остальных и заметно приближались.
Между тем на бриге корабельная жизнь шла обычным, установленным порядком. После тщательной уборки судна была совершена торжественная церемония подъема флага. Люди позавтракали и разошлись по своим боевым постам.
Солнце поднималось все выше и выше.
'Штандарт' и 'Орфей' уже только белыми пятнышками виднелись в голубом струящемся мареве далеко на горизонте… Турецкий флот порядком отстал, но два корабля, преследовавшие бриг, медленно настигали его. Уже простым глазом можно было видеть все их паруса, а в подзорную трубу — рассмотреть флаги и сосчитать количество пушечных портов.
Казарский, тщательно следя за малейшим движением ветра и его направлением, искусно маневрировал. Ему удалось выжать из брига весь ход, на который тот был способен. У штурвала стоял старый, заслуженный матрос Максимыч, помнивший еще времена Сенявина. Он чувствовал судно, как хороший наездник коня, и, повинуясь каждому жесту Казарского, за несколько часов напряженной работы не потерял ни одного порыва ветра.
Но все было напрасно: быстроходные вражеские корабли приближались неотвратимо. Все уже видели, что головной преследователь, стодесятипушечный трехдечный корабль, был под флагом капудан- паши, а второй, семидесятипушечный корабль, — под флагом паши[7] .
В полдень поручик корпуса штурманов Прокофьев, как обычно, производил на юте наблюдения высоты солнца для определения места корабля в море. Это был молодой застенчивый человек, широкоплечий и коренастый. Он стоял спиной к группе офицеров и ловил солнце секстаном[8].
Скарятин посмотрел на него и, подмигнув Новосельскому, сказал:
— Бог его знает, что ждет сегодня нас, а фрегат-то вечерком уже прибежит к эскадре. Что бы ему послать к нам гичку за письмами! Нет у людей сообразительности…
Руки Прокофьева, державшие секстан, дрогнули, шея и уши покраснели.
Казарский, улыбаясь, погрозил пальцем лейтенанту.
— Как полагаете, любезный Иван Прокофьевич, — сказал Казарский, когда штурман окончил свои наблюдения, — через сколько времени неприятель приблизится до расстояния действительного пушечного выстрела?
Штурман посмотрел на командира, потом на турецкие корабли.
— Если ветер не переменится, полагаю, часов около трех будем в зоне действительного огня-с.
— Да, я тоже так думаю. Однако я надеюсь, что с полудня ветер упадет часов до четырех-пяти. Тогда мы сможем на веслах уйти подальше. А там только бы дождаться темноты…
— Разрешите идти?
— Идите, благодарю вас.
Около часу дня ветер и в самом деле начал стихать. На бриге люди повеселели и стали готовить весла. Однако затишье не продлилось и получаса. Ветер посвежел, и около половины третьего стодесятипушечный корабль капудан-паши открыл огонь из погонных орудий [9]. Белый дым клубом всплыл над бушпритом[10] турецкого корабля, и ядро, не долетев до брига, подняло на воздух белопенный столб воды.
— Господа, — сказал Казарский, — попрошу всех на ют для военного совета.
Вестовой Васютин помчался за Прокофьевым.
За кормой было тихое голубое море и на фоне синего неба — белокипенные выпуклые пирамиды: паруса турецких кораблей, резавших воду уже совсем неподалеку. Их черно-белые корпуса были ясно различимы.
Время от времени над кораблями полыхали облака дыма и таяли на парусах, расплываясь клочьями. На воде всплескивали фонтаны, похожие на сахарные головы. С каждым разом они возникали все ближе и ближе.
Казарский кивнул Прокофьеву, торопливо поднявшемуся на ют, и выпрямился.
— Господа, положение наше не требует пояснений. — Он указал рукой в море. — В сих чрезвычайных обстоятельствах я желал бы узнать ваше мнение о мерах, которые нам надлежит принять. Согласно уставу, начнем с офицера, младшего чином. Поручик Прокофьев, прошу вас.
Услышав свое имя, Прокофьев опустил руки по швам. Кровь отлила от его ярких юношеских щек. Он искоса глянул за корму и увидел белое облако, всплывающее к реям турецкого корабля.
Бум-м-м! — прокатилось по морю, и белые столбы воды поднялись вверх саженях в пятидесяти от брига.
— Мнение мое, — твердым голосом сказал Прокофьев, подняв на Казарского ясные голубые глаза, — защищаться до последней крайности и затем взорваться вместе с бригом.
Он густо покраснел и смутился так, будто сказал что-то очень нескромное.
— Мичман Притупов?
— Присоединяюсь к мнению поручика Прокофьева.
— Лейтенант Скарятин?
— Согласен с мнением штурмана.
— Лейтенант Новосельский?
— Согласен с господином поручиком.
Щеки Казарского порозовели. Холодные серые глаза блеснули воодушевлением.
— Благодарю вас, господа! — сказал он. — Иного решения я не ожидал от русских офицеров, преданных своему отечеству. Я присоединяюсь к мнению господина поручика. Разрешите, я прочту текст, который мы впишем в шканечный журнал: 'На военном совете брига 'Меркурий', состоявшемся сего четырнадцатого мая тысяча восемьсот двадцать девятого года, в присутствии господ офицеров брига, решено: защищаться до последней крайности, и если будет сбит рангоут или откроется течь, до невозможности откачивать оную, тогда свалиться с которым-либо неприятельским кораблем, и тот офицер, который останется в живых, должен зажечь крюйт-камеру. Мнение сие подал корпуса штурманов поручик Прокофьев, и прочие офицеры единогласно к нему присоединились'. Все! А теперь, господа, исполним свой долг перед отечеством.
У поручней стоял толстенький и коренастый переводчик и смотрел на медленно надвигающиеся корабли.
— Христофор Георгиевич, — сказал ему Казарский, — вы бы шли вниз, голубчик, здесь будет жарко.
Грек покраснел, насупился и сказал:
— Господин капитан, дайте мне ружье.
— Не стоит, голубчик, идите вниз, — повторил Казарский.
— Господин капитан! — переводчик прижал к груди оба кулака и заговорил тонким, срывающимся голосом. Ни в его лице, ни в его фигуре на этот раз даже насмешливый Скарятин не смог бы найти ничего
