смешного. — Господин капитан, дайте мне ружье! Ми солдат есть. Ми три раза турецкий пуля есть. Ми раньше большой семья бил. Всех турка убила. Братья бил, сестра бил теперь ми одна осталась. Одна!
Христофор поднял кверху палец и посмотрел на офицеров, и они отворачивались, не выдерживая этого взгляда.
— Дайте ружье господину переводчику! — сказал Казарский. — Свистать всех наверх! Выстроить команду! — приказал он.
Команда брига выстроилась на шканцах.
— Братцы! — обратился к матросам Казарский. — Враг силен, отступление невозможно. Мы — русские моряки и не посрамим своего звания. Господа офицеры решили биться до последнего и затем взорваться вместе с бригом. Я надеюсь, что и матросы не запятнают чести андреевского флага. Я не сомневаюсь в вас, боевые мои товарищи! Помолимся богу, по обычаю переоденемся во все чистое — и в смертный бой за матушку Россию! Ура!
— Ур-р-ра! — загремели матросы, и гром этого 'ура' слился с громом пушек турецких кораблей и заглушил их.
Казарский, подойдя к шпилю, выдернул из-за пояса пистолет и положил его на шпиль.
— Последний, кто уцелеет, выстрелит в крюйт-камеру, — сказал он. Быстро переодеться, ребята, и по местам!
Матросы ринулись в жилую палубу. Казарский подошел к Максимычу. Старый матрос, расставив ноги, стоял у штурвала. Голова его была не покрыта, и сивые, будто морской солью убеленные волосы кудрявились тугими кольцами. Выцветшие голубые глаза рулевого с маленькими и острыми зрачками перебегали с парусов на самый конец бом-утлегаря[11]. Могучие, корявые, как дубовые корни, руки легко вертели тяжелое рулевое колесо. От его искусства в значительной степени зависел успех боя: Казарский решил маневрировать так, чтобы избегать продольных залпов противника, наиболее губительных для парусного корабля. Вражеские ядра пролетают тогда вдоль всего корабля, круша мачты и паруса один за другим и поражая людей на палубе от носа до кормы.
— Ну, Максимыч, на тебя надежда, — сказал Казарский.
Старик насупил брови.
— Рад стараться! — ответил он сиплым басом. — Авось потрафим, ваше благородие, — продолжал он, помолчав. — И французов бивали, а что этой турки рыбам скормили, то даже и сказать нельзя.
Казарский усмехнулся и отошел к офицерам, ожидавшим его распоряжений. Матросы в чистом платье один за другим торопливо выбегали из кубрика.
— Господа офицеры! — отрывисто заговорил Казарский. — Расставить людей по местам… Ял за кормой обрубить… Погонные орудия перенести с бака…
Бум-м-тра-рах! Ядра с корабля капудан-паши просвистели над ютом и, прорвав грот-марсель[12], ухнули в море. Огромный корабль, раскрыв все паруса, налетал с кормы, окутавшись пороховым дымом. Второй шел чуть подальше, еще вне пушечного выстрела.
Казарский, прищурив глаза, смотрел на надвигающуюся громаду, и в памяти его вдруг встала картина из далекого детства: огромный черный индюк, взъерошив перья, растопырив крылья, грозно наскакивает на маленького белого петушка.
— Веселей, веселей, ребята! — крикнул Казарский матросам, которые под руководством румяного Скарятина быстро и ловко устанавливали на корме погонные пушки, перенесенные с бака.
Рыжеватый крепыш Васютин, обычно сверкающий белозубой улыбкой, хмуро схватив топор, прорубил днище у яла и потом двумя ударами обрубил тали. Ял с плеском плюхнулся в воду и, полузатопленный, стал быстро отставать, покачиваясь между бригом и надвигающимся кораблем капудан-паши.
Бум-м! Снова окутался дымом бело-черный корпус турка. 3-з-з-чах-чах-чах! — завыла и затрещала по рангоуту брига картечь.
Щепа полетела на головы моряков, и свинцовые шарики со стуком запрыгали по палубе.
— Не видели, что ли, гороху, ребята? Давай, давай! — веселым голосом крикнул Скарятин замявшимся на секунду матросам. — Так, хорошо! — Он проверил прицел пушек. — Первая!
Кормовые орудия брига открыли огонь по туркам. На душе стало веселее, когда загремели свои пушки и над палубой поплыл свой пороховой дым. Скарятин ударил брандскугелем [13], который завяз в сетке бушприта вражеского корабля и задымил. Турки кучей кинулись тушить.
— Не любишь? — засмеялся лейтенант. — Вторая!
И картечь ударила по толпе.
— Хорошо, Скарятин! — крикнул Казарский и предостерегающе обернулся к рулевому: — Максимыч!
Могучий турецкий корабль покатился вправо, открывая свой высокий и длинный борт, зияющий десятками жадно отверстых пушечных портов. Еще несколько секунд — и загремит всесокрушающий продольный залп вдоль брига, снося и сметая все на своем пути, от кормы до носа.
Но Максимыч, нахмурившись, уже крутил штурвал.
Раздался такой гром, что, казалось, море отхлынуло от бортов брига. Молнии побежали вдоль турецкого корабля, он весь окутался багрово-серым дымом, но 'Меркурий' уже изменил курс, отклоняясь к северу. Масса металла с могучим шумом промчалась мимо и шумно ухнула в море, изрыв его белопенными всплесками. 'Меркурий' также дал картечный залп всем бортом по палубе турка, и пока тяжелая громада вражеского корабля медленно делала поворот, легкий бриг быстро уходил из зоны огня, терпя урон только от погонных орудий.
В течение получаса 'Меркурий' маневрировал, уклоняясь от губительного огня мощной вражеской артиллерии. Но около трех часов дня туркам с их значительным преимуществом в ходе удалось загнать бриг между двумя кораблями. Загремели бортовые залпы девяноста пушек. Оба корабля, бриг, море на большом пространстве окутал едкий пороховой дым.
Непрерывный грохот и треск стоял на палубе брига, молнии выстрелов то и дело пронизывали медленно расплывающиеся дымные облака.
Турки стреляли картечью, брандскугелями, книпелями[14], в клочья рвущими такелаж[15] и разбивающими рангоут.
Отстреливаясь обоими бортами и терпя жестокие удары, 'Меркурий' качался и вздрагивал так, что шатались мачты. Скарятин и Новосельский мужественно и хладнокровно командовали бортовою артиллерией. Прокофьев и Притупов с группой матросов во главе с Васютиным поспевали повсюду, заменяя порванные паруса, обрывки такелажа, на ходу чиня повреждения в рангоуте. Порою корабли сближались настолько, что команды открывали ружейный огонь, и Христофор со своим ружьем не отставал от других. Дым разъедал глаза, облаками ходил по палубе, заваленной обломками, залитой кровью.
Над всем этим хаосом царил звонкий голос Казарского, в рупор отдающего приказания. Острый глаз Максимыча, казалось, пронизывал заволакивавшие море тучи дыма, и поворотливый, легкий бриг вертелся в дыму и пламени, отражая и нанося удары направо и налево, словно ловкий фехтовальщик. Несмотря на жестокий огонь вражеской артиллерии и значительные разрушения, 'Меркурий' пока еще не получил смертельных повреждений.
Вдруг из густого серого облака на расстоянии пистолетного выстрела вынырнул бушприт стодесяти- пушечного корабля. Морской ветер, разрывая пороховой дым, клочьями уносил его между изорванных, но могучих парусов. На палубе хорошо можно было различить закопченные, яростные лица турецких матросов, грозивших ружьями, топорами, саблями.
— Сдавайся, спускай паруса! — кричали по-русски с корабля капудан-паши.
В ответ матросы на 'Меркурии' открыли беглый огонь из ружей. Скарятин, сердитый и чумазый, как трубочист, ударил всем бортовым залпом. Спасаясь от губительного огня, турки повалились на палубу.
Корабль стал разворачиваться, чтобы дать ответный залп. С другого борта 'Меркурия' показался другой корабль.
Казарский щекой ловил ветер, определял его направление и силу. Он посмотрел на Максимыча. Сивые волосы рулевого слиплись от алой крови, заливавшей ему лоб. Командир шагнул к нему, но Максимыч сердито сдвинул брови и сверкнул глазами.
— Левым галсом! — прохрипел он и завертел штурвал.
