шурфу, много раз обвивая как шурф, так и мертвого Бориску. Как и все лишенное видимого смысла, это тонкое нитяное оплетение казалось зловещим и исполненным какого-то тайного значения.
В небольшой ветхой палаточке под изголовьем у покойного нашли небольшой кожаный мешочек с горсточкой мелкого золотого песка.
Слухи о золотом мешочке Вориски распространялись медленно. Огромные, все захлестнувшие события Октябрьской революции и гражданской войны, окончившейся на Охотском побережье в 1923 году, а в глубинах Колымского края — только в 1925 году, заслонили это известие. Лишь к 1924–1925 годам, когда освобожденные от белых банд районы Колымы были вовлечены в общую жизнь государства, слухи о Борискином золоте достигли Охотска, Якутска и Алдана.
Бывшие спутники Сафи Шафигуллина Михаил Канов, Сафи Гайфуллин, а за ними и другие предприимчивые старатели направились к месту, где был найден труп Бориски с его золотым мешочком, уже превратившимся в легенду. Летом 1926 года с помощью якута, обнаружившего в свое время мертвого Бориску, они добрались до Среднекана. Здесь, близ устья ручья Безымянного, они нашли один из старых шурфов, углубили его до плотика и стали разрабатывать небольшой золотоносный пласт.
Следом за ними в феврале 1927 года на Среднекане появилась еще партия старателей во главе с русскими Поликарповым и Степановым. Старатели добывали золотоносные пески из двух больших ям- шурфов у устья Безымянного. Канов и Поликарпов с товарищами поднялись в правую вершину Среднекана, где также получили пробы с небогатым золотом.
Именно Роман Поликарпов и был первым, кто сообщил точные сведения о среднеканском золоте. Выехав в Олу и затем в Охотск, он передал находившемуся там уполномоченному треста Союззо-лото заявку на золотоносную россыпь в Среднекане, испрашивая разрешение на старательскую промывку. Заявка Поликарпова, о которой в Союззолоте сообщили Билибину, и послужила главным основанием для того, чтобы сосредоточить работы Колымской экспедиции в бассейне Среднекана.
Имелось, кроме того, и второе основание. В архиве бывшего Горного департамента было обнаружено сообщение горного инженера Юрия Яновича Розенфельда о том, что, пробираясь по поручению торговой фирмы Шустова от Охотского побережья к Колыме, он нашел много кварцевых жил золотоносного типа. Пробная промывка поблизости от этих жил, ниже устья Буюнды, дала несколько мелких золотин. Устье Буюнды находится недалеко от устья Среднекана. Таким образом, Билибин и Цареградский, направляясь в эту часть бассейна Колымы, надеялись попасть в самый центр распространения золотоносности и разом проверить все: заявку Поликарпова, сведения Розенфельда и неясные, но очень многообещающие слухи о золоте Бориски.
Чтобы завершить это короткое отступление, следует сказать, что в истории Вориски судьба не упустила случая зло посмеяться. Тело злосчастного золотоискателя было опущено якутами в выкопанный им шурф и засыпано грунтом из отвала. Двадцать с небольшим лет спустя на этом самом месте вырос прииск Бори-скин. Однажды снимавший «торфа» приисковый экскаватор подцепил, к ужасу рабочих, в вечномерзлом грунте труп неизвестного — полностью сохранившегося бородатого человека в изорванной одежде старого покроя. Это оказался все тот же неприкаянный Бориска. Шурф, который он копал перед своей окутанной тайной смертью, находился как раз на краю россыпи…
Вторая попытка
Осень в тот год выдалась на Охотском побережье затяжная. Несмотря на ударившие морозы, настоящего снега не было чуть ли не до конца октября. Цареградский деятельно готовился ко второму выезду.
К концу октября все было собрано. Но каюры просили немного подождать, так как снегу еще мало и лед на реке тонок. Оленям трудно тянуть по еле припорошенной земле и камням тяжелые нарты. Кроме того, зимняя дорога прокладывалась в основном по речному льду, которого еще намерзло недостаточно.
— Снег будет, немножко поздно пойдем — немножко рано придем! — поддерживал каюров Макар Захарович Медов.
Однако бежали дни, тянулись недели, а зима все не спешила. Наступил ноябрь. Молодого геолога снова томили нетерпение и тревога за судьбу первого отряда, захватившего с собой мало продовольствия и не имевшего зимней обуви, белья и одежды. Каждое утро, выходя на берег реки, он с досадой следил за быстрым течением, которое никак не поддавалось морозу.
«Выше Ола и ее притоки, наверное, уже покрыты льдом, — думал он, — и толщина его ежедневно растет. А вот сюда, на побережье, зима никак не спустится!'
В середине ноября ему удалось нанять пару собачьих упряжек и отправить часть груза к Бертину. В конце ноября с возвратившимся каюром пришел тревожный ответ Эрнеста Петровича. Разведчик писал, что перебрался на присланных нартах ближе к Элик-чанскому перевалу, где прибывшая из Охотска группа рабочих Союззолота начала строить склад-барак для грузов, и что там он увидел собаку Демку из отряда Вилибина. Оказывается, страшно отощавший пес прибежал к строителям еще в октябре и с тех пор жил там. Кроме того, писал Бертин, по слухам, Билибин взял с собой на плот проводника-эвена, который до сих пор не вернулся домой. «Боюсь, не случилось ли чего с Юрием Александровичем». — заканчивал он свое письмо.
Встревоженный известием Цареградский подробно расспросил вернувшегося каюра. Он узнал, что охотившиеся в районе Бахапчи эвены действительно нигде не встретили отряда русских и не видели следов его продвижения. Положение усугублялось тем, что собака в самом деле откуда-то прибежала в эликчанский лагерь очень измученная и истощенная. «Наверное, все русские разбились и утонули на порогах», — решили охотники. Зловещий слух пополз от человека к человеку по окрестностям.
Но Цареградский не мог поверить, что с Юрием Александровичем и его спутниками произошло несчастье. Во-первых, он надеялся на опытность и осторожность Билибин а и Раковского; во-вторых, был слишком молод и оптимистичен, чтобы допустить возможность такой непоправимой катастрофы.
В глубине души он был убежден, что все эти дурные слухи основаны на недоразумении. Тем не менее создавшееся положение, конечно, требовало срочных мер к розыску билибинского отряда, если он действительно застрял где-то у порогов на Бахапче.
В тот же день Цареградский распорядился готовить всех — своих и нанятых — оленей и обошел владельцев собак в Оле, уговари-иая срочно ехать с ним за перевал. К концу дня ему удалось собрать пять нарт с каюрами. Этого было слишком мало: каждый каюр вез запас сушеной рыбы для своих собак, и для экспедиционной клади места оставалось совсем немного. Вечером выяснилось, что есть еще одна собачья упряжка, но хозяин ее болен.
Выслушав посетителей, старый якут сказал:
— Видишь, я не могу ехать. Если хочешь, возьми нарту, собак, но ищи другого каюра.
— Я сам буду каюрить!
— Собака не пойдет чужой человек, сперва хорошо корми надо!
Со следующего утра началась предотъездная спешка. Оленеводы собирали оленей. Подгонялись нарты, распределялся между ними груз и откармливались в дорогу ездовые собаки. Цареградский тоже кормил собак из упряжки больного якута. Сперва они не подпускали к себе чужого человека, но потом ласковое обращение и сытная еда помогли сломить недоверие. Через день он уже осмелился погладить вожака; на третий день собаки встречали его с меньшей настороженностью во взгляде, а некоторые из них даже лениво помахивали хвостами.
Все эти дни из низко висевших облаков шел обильный снег. Вскоре его намело по колено — установилась настоящая северная зима. В первых числах декабря длинная цепочка из шести собачьих упряжек по десять собак в каждой тронулась из Олы.
Олений транспорт подготовить к этому дню все-таки не удалось, и он должен был выйти вместе с частью оставшихся рабочих несколькими днями позднее. Его возглавлял известный в этих краях старый
