«небольшой политический маскарад». Хотя без него, конечно (и это Фалладе, получившему от редакции швейцарской газеты вырезку с рецензией по почте, видимо, читать было больнее всего), «он мог бы завоевать за рубежом гораздо больше читательских симпатий, чем завоевал благодаря этому, пусть неизбежному, угодничеству, этому умасливанию цензора в самом третьем рейхе».
Газета «Прагер Прессе» от 11 апреля нашла точную и лаконичную формулировку: «Прекрасная книга с недостойным ее примечанием (для маскировки). Но документ подлинный, несмотря на фальшивую этикетку». «Эльзасский литературный листок», вышедший в Страсбурге первого июня, тоже отметил «позорный» характер предисловия, дав самому роману высокую оценку: «Возможно, что без этого подхалимажа а адрес Гитлера книгу бы… просто запретили». А «Прагер Прессе», кроме того, указала, что «среди всех книг, поступивших в последнее время из Германии, самая значительная — это роман Фаллады». И добавила: «На сегодняшний день это самая лучшая его книга. Самая горькая, самая злая и самая правдивая». Эренштейн: «…шедевр психологического реализма».
Судя по всему, за границей сумели лучше понять и яснее выразить намерение автора. Так, Герман Гессе в базельской «Националь-Цайтунг» назвал Фалладу «одним из тех немногих современных немецких писателей, чье творчество имеет ярко выраженный социальный подтекст». «Прагер Прессе»: «Роман- обвинение, социальный крик о помощи». Герман Гессе делает вывод: «Этот жалкий уголовник вместе с его надзирателями и мучителями составляют целый мир, немыслимый и уродливый; и действительность этого мира, механизированная и организованная, буквально вопиет к небу, клокоча готовым прорваться чувством ненависти к нему, жаждой его разрушения и обновления».
Гессе видел, что в этом уродливом мире, как в кривом зеркале, отражается мир настоящий: «Фаллада показывает нам… жизнь, лишенную малейшей возможности полета, малейшего блеска, жизнь, в которой последняя радость втоптана в грязь, и мы вынуждены с ним согласиться, вынуждены признать, что это правда, что все так и есть, что тысячи и миллионы людей живут именно так, и если мне повезло и я живу чуточку лучше, то это — чистейшая случайность, не избавляющая меня лично от нашей общей ответственности за то, что так устроен этот мир, этот „порядок“, держащийся на надзирателях и тюрьмах, на жестоком насилии и самой низкой подлости».
Для Эренштейна сходство между «порядком» в тюрьме и в обществе еще очевиднее. Его самого, пишет он, роман заставил задаться вопросом: в чем причина этого жуткого сходства? «Тот, кто внимательно вглядится в зловонную плесень, покрывающую землю и именующую себя человеческим родом, поймет, что жить в капиталистическом обществе — тяжелейшее наказание, что этот „лучший из мыслимых миров“ на деле просто колония строгого режима, всеми делами в которой заправляет самое матерое ворье: биржевики, землевладельцы, крупные предприниматели…
Вилли Куфальт, этот „маленький человек“ Фаллады, просто социально отсталое существо; подлинный вор и грабитель — это банкир. И единственным преимуществом старомодного грабежа со взломом остается лишь возможность укрыться в тюрьме, чтобы хоть на время стать недосягаемым для полиции и для не знающих жалости бандитов в крахмальных воротничках». Для самых униженных из двух миллиардов людей, населяющих Землю, тюрьма — и в самом деле убежище: «Безработный найдет там кров, еду и принудительный труд, то есть все то, чего всесильный полицейский аппарат не желает дать ему на воле. Он сдается, отказывается от того боя не на жизнь, а на смерть, которого на воле не избежать, и прячется за каменной стеной „исправительного заведения“, давно забывшего об изначальном смысле своего названия, — самый беспомощный из инвалидов судьбы».
Смысл этих метафор Эренштейна в том, что жизнь однажды осужденного человека как в тюрьме, так и на воле представляет собой, по сути, всего лишь один из множества вариантов жизни в капиталистическом обществе, идентичных по своему содержанию. Как отреагировал сам Фаллада на такое толкование его романа, мы, к сожалению, не знаем.
В заявке, написанной в апреле 1932 года, сам Фаллада так сформулировал идею своего романа: «Это будет не приключенческий роман и не описание преступного мира „глазами очевидца“; я просто хочу показать, как наша система наказаний и все общество в целом толкают человека, однажды преступившего закон, на новые преступления. Судимость делает его заведомо непригодным к роли активного члена общества: общество не желает больше допускать его к этой роли. Неудачник Куфальт напрягает все силы, чтобы вернуться к активной жизни, — ведь во всех, — даже самых злых его поступках — еще теплится огонек человечности… Но общество неумолимо, шаг за шагом, — вопреки воле Куфальта — отторгает его от себя, превращая в то, чем хотят его видеть другие: в крохотную частицу дерьма, в микроб, вредоносный, а потому подлежащий уничтожению».
Можно проследить, как автор доказывает этот свой постулат на примере трех-четырех совершенно разных судеб. Для этого он использует такие средства, как авантюра, гротеск, цепочки случайных удач и неудач, интригу, сводя их к одной неумолимой закономерности: в том, что происходит с героями, виновата не их «злая судьба», а изначально заданные, «естественные» условия их существования.
Утверждение, что роман Фаллады — лучшая книга своего времени о тюремной жизни, представляется читателю справедливым даже после того, как он убедится, что, собственно, в тюрьме происходит не более одной пятой всех описываемых автором событий. Тюремная жизнь не кончается с выходом на волю: тюрьма преследует бывшего заключенного, принимая всё новые обличья. Он связан с ней невидимым, но прочным канатом. Тюремное «личное дело» Куфальта появляется потом не только на столе у пастора Марцетуса: оно в разных видах сопровождает его повсюду, тянется за ним, как длинная черная тень. Само будущее теперь определяется этим прошлым, которое, как неизлечимая болезнь, делает невозможным его возвращение в общество добропорядочных бюргеров.
Это ощущение безысходности возникает уже в первых двух главах, в которых описывается жизнь в тюрьме. Не только потому, что Фаллада с беспощадной точностью воссоздает гнетущую тюремную атмосферу, но и потому, что постоянно сравнивает ее с жизнью «на воле». При этом тюрьма для него — не просто институт, созданный для изоляции и наказания преступников, но институт, созданный определенным обществом и в этом обществе действующий. И описывает он ее не саму по себе, а как элемент некоей системы, как часть, по которой нетрудно представить себе целое.
И хотя тюрьма, по словам Германа Гессе, это «уродливый мир», но мир настоящий отражается в ней не как в кривом зеркале, а скорее как в зеркале параболическом, собирающем все лучи в одну пылающую точку: тюрьма с особой силой высвечивает основные черты характера человека, его силу и его слабость, его порядочность или подлость, в обычной жизни проявляемые редко или вообще незаметные. Тюрьма, как и вообще любая чрезвычайная ситуация, требует не только полного раскрытия этих черт, но и их максимального развития, служа, таким образом, безошибочным индикатором состояния не только данной человеческой личности, но и данного общественного строя.
Хотя Фаллада и подчеркнул во Введении, что считает своей задачей «писать лишь то, что видел своими глазами», в заявке на роман он не скрыл своего намерения выявить и подчеркнуть проблемы, требующие незамедлительного и кардинального решения. Одним из первых это почувствовал адвокат Бехерт, писавший, как мы помним, что эту книгу должен прочесть каждый юрист, причем не один раз. Ту же сторону романа выделил и рецензент «Дойче Альгемайне Цайтунг»: «Психолог-криминалист мог бы многое почерпнуть из этой книги». «Реформистские намерения» автора также не ускользнули от его внимания.
Что ж, пусть с опозданием, но нам все же удалось установить истинные намерения Фаллады. Его вины в этом нет: он и вправду никогда не ломился в открытую дверь.
А его слова о том, что Вилли Куфальт — «блудный брат Пиннеберга, маленького человека», вынесенные во Введение, показывают, что судьба героев для самого автора не ограничивалась рамками книги: все его «маленькие люди» составляют одну семью, один род. И Куфальт, и Пиннеберг суть варианты одного и того же человеческого типа. И судьбы их обнаруживают гораздо больше сходства, чем различий: «пропасть», отделяющая честного Пиннеберга от жулика Куфальта, не умаляет их внутреннего родства.
Только благодаря жене, Овечке, Пиннеберг не идет с другими воровать дрова. Она понимает, что тюрьма окончательно сломает его. И не исключено, что Пиннеберг мог бы превратиться в Куфальта.
Куфальта судьба уже толкнула на крайний шаг; если бы для Пиннеберга обстоятельства сложились немного иначе, он бы тоже нарушил закон. Тюрьма только кажется «маленькому человеку» последней
