— Сперва для пола, потом для одежды, — роняет он.
Куфальт подскакивает, опускается на корточки и кладет щетки в требуемом порядке.
— Чему-то научился? Так? — спрашивает Руш уже другим тоном, помягче. — Не такая свинья, как раньше?
— Не такая, — поддакивает Куфальт, а сам думает, что здесь он научился, к примеру, умываться в миске для еды и есть ржавым обломком ножа, выдаваемым для работы, чтобы только не нарушить приказного парадного блеска посуды.
Главный надзиратель направляется к двери. Но тут ему еще что-то приходит в голову, он останавливается и в раздумье разглядывает стенной шкафчик. Потом проводит пальцем по выступу, завершающему его.
— Господин Зум, — произносит он, — раздайте почтовую бумагу. Закончу обход сам.
Надзиратель удаляется.
— Этот Зете. Этот Зете, — тянет Руш, разглядывая потолок. — Как он — согласится?
Куфальт лихорадочно соображает. Правда, он понятия не имеет, примирится ли старик Зете с тремя месяцами добавочного срока, которые ему навесили за оскорбление кухонного надзирателя, или же будет подавать на пересмотр, ведь они со стариком теперь не общаются. Но об этом Рушу лучше не знать.
— Не думаю, господин главный надзиратель, — говорит он. — Скорее всего подаст жалобу.
— Ни к чему. Глупо и ни к чему. Поговори с ним. Пусть согласится, тогда условное, завтра на волю. А то здесь застрянет. Предвариловка — для выяснения.
«Гляди-ка, — думает Куфальт, — ловко сработано. Старик Зете отбарабанил восемь лет, им ли не знать, что теперь ему каждый лишний день невмоготу. На этом и играют».
А вслух говорит:
— Могу сегодня в обед поговорить. Только не думаю, что толк выйдет. Уж больно в нем все клокочет.
— Нечего дурака валять, пусть соглашается. Тогда условно-досрочное. А то — опять засадим!
Главный надзиратель ненадолго умолкает, потом продолжает со значением:
— И тогда уж…
Он не договаривает. И эта недоговоренность придает
«Вот-вот, — и тогда… — думает Куфальт. — Догадываюсь, что ты хочешь этим сказать. Что еще неизвестно, выйдет ли Зете отсюда через три месяца. Небось для начала старика обработают как следует в темном подвале кухонные прихлебалы, и все шито-крыто: заключенные — не свидетели. И так возьмут его за жабры, что услышит свой собственный крик. А потом уж и персонал за него возьмется — старик и сейчас уже весь кипит и бурлит, как забытый на плите чайник, — пока он не брякнет что-нибудь такое, за что его опять обвинят в словесном оскорблении должностных лиц. А может, еще и в оскорблении действием, — не важно, было оно или нет, уж они-то сумеют упечь его за решетку на такой срок, что он совсем спятит…»
— Да, разумнее ему согласиться, — говорит поэтому Куфальт.
— Вот видишь, — милостиво замечает Руш. — Скажешь ему. Пусть обратится к секретарю суда. Сегодня будет у нас здесь. Тогда завтра в семь утра за ворота.
— Слушаюсь, господин главный надзиратель, — чеканит Куфальт, прекрасно зная, что ни словом не обмолвится с Зете.
Руш кивает:
— Толково. Ты всегда вел себя толково — за редким исключением. Собирайся. Пойдешь со мной к директору. И — язык за зубами.
Руш удаляется осматривать остальные камеры на предмет соблюдения чистоты и порядка.
Куфальт стоит посреди камеры как приклеенный.
Сейчас еще нет восьми — и к директору! Значит, зять прислал письмо! Может, даже сестра сама за ним приехала! Вроде бы рановато — ведь срок только завтра?! Навряд ли это из-за чего-то другого, из-за Зете, к примеру. Почему Руш под конец сказал: «Язык за зубами»?
А он все равно скажет директору все, что собирался. Директор Греве — единственный человек здесь, которому можно все сказать. Правда, сделать он может немного, подчиненные вечно суют ему палки в колеса, но он человек порядочный, всегда делает все, что в его силах. И хочет только хорошего.
На ум Куфальту опять приходит сотенная. Но он уже не пытается нащупать ее в носке. Он убирает инструменты и думает про себя: «А, чушь! Именно в тюряге приспичило мне начинать жить по-честному. Совсем сдурел!»
И еще: «Ну и дурак бы я был, если б порвал сотню. Все они одним миром мазаны — что тут, что на воле. И с Зете после восьми лет отсидки расправятся по-своему. А я должен быть честным? Совсем сдурел».
Главный надзиратель просовывает голову в дверь.
— Пошли, — бросает он.
Куфальт очень любит бывать в тюремной конторе — у «начальничков».
Он идет мимо стекляшки на полшага впереди Руша. Здесь все выглядит не так, как у них в секции, здесь расположены просторные камеры мастеровых: тут и сапожники, и портные, и литографы, тут и библиотека. Двери камер распахнуты настежь, и мастеровые снуют туда и обратно, то к крану, то к мастеру, с утюгами и кожаным кроем.
Но вот перед ними тяжелая, обитая железом дверь.
Руш дважды поворачивает ключ в замке. Куфальт проходит в дверь и оказывается в коридоре тюремной конторы. Он пуст и гол, — чисто побеленные стены, пол, устланный блестящим, как зеркало, линолеумом без единого пятнышка, и двери по обеим сторонам, двери, двери, двери без конца. Куфальту они все знакомы: вот приемная, учительская, а вот комната пастора, вторая приемная, два старших секретаря инспекции по труду, приемная директора, кабинет директора, комната надзирателя, ведающего почтой тюрьмы. А на другой стороне, если начать с того конца: телефонный узел, инспектор полиции, инспектор по труду, инспектор по хозяйству, касса, инспектор по финансам, врач, инспектор по делам несовершеннолетних, зал для заседаний, следователь и приемная для вновь прибывших.
Почти во всех этих комнатах Куфальт побывал то с просьбами, то с заявлениями, сюда его вызывали для нагоняя или подписать какую-нибудь бумагу. Отсюда руководили его судьбой, будили и рассеивали его надежды.
Инспектор полиции как-то раз в течение трех месяцев обещал навестить его в камере, но так и не пришел. С тех пор Куфальт его ненавидит. Зато учитель однажды дал ему с собой в камеру двадцать почти свежих журналов и вообще держался пристойно. А вот с инспектором по труду у Куфальта частенько случались стычки, потому что тот его обсчитывал. Инспектор по хозяйству как-то в течение двух месяцев слишком щедро отпускал продукты на кухню, так что в конце квартала тюрьма сидела на таком голодном пайке, что всеми владела одна-единственная мысль: где бы раздобыть жратвы… А что до пастора, то о нем вообще и говорить не стоит. Ему за шестьдесят, и он около сорока лет служит в тюрьме — фарисей из фарисеев на этой фарисейской земле.
Другое дело директор; о нем тоже много говорить не приходится, одно слово — хороший человек… Может, даже слишком хороший, безусловно, слишком хороший. Ему уже не раз платили злом за его доброту, так что у него подчас пороху не хватает пробить что-нибудь против воли своих подчиненных; те всегда оказываются правыми. Но все же он очень хороший.
Главный надзиратель стучит в одну из дверей.
— Заключенный Куфальт прибыл, — докладывает он.
Директор, сидящий за письменным столом, отрывает глаза от бумаг:
— Хорошо, Руш, можете идти. Заключенного я потом отошлю.
Куфальт уверен, что такой прием обижает главного надзирателя, этого всемогущего владыку. При прежнем директоре Руш всегда присутствовал во время разговора и принимал в нем активное участие. Но Руш не подает вида, что недоволен, поворачивается налево кругом и выходит из комнаты.
Директор сидит за своим столом. Лицо у него румяное, на левой щеке несколько шрамов, глаза
