звонка.
— Но ведь они хотят вам помочь, дорогой Куфальт. А помогающий должен знать того, кому помогает. Так какой срок?
— Пять лет.
Чем больше раздражается Куфальт, тем мягче и приветливее становится пастор. И очередной вопрос звучит уже чуть ли не вкрадчиво:
— А как насчет гражданских прав, мой дорогой? Вы ведь не лишены гражданских прав?
— Да, не лишен.
— А что с вашими дорогими родителями? Кто по профессии ваш уважаемый батюшка?
Куфальт окончательно теряет терпение и взрывается:
— Знаете что, господин пастор, прекратите эту бодягу, или я… При чем тут мои старики?
— Дорогой Куфальт, успокойтесь, пожалуйста… Все, что делается, делается для вашего же блага. Надо знать, из какой вы среды. Нельзя же, к примеру, сына какого-нибудь рабочего рекомендовать влиятельному лицу на должность личного секретаря. Ведь это ясно, не правда ли? Так кто же ваш уважаемый батюшка?
— Он умер.
Пастор не совсем удовлетворен ответом, но почитает за лучшее отступиться.
— Так-так. Но ваша матушка, она-то ведь жива, не правда ли? Ее-то не отнял у вас злой рок?
— Господин пастор! — взрывается Куфальт и вскакивает со стула. — Попрошу зачитать мне вопросы коротко и ясно — так, как они записаны в анкете!
— Что с вами, дорогой мой юный друг? Я вас не понимаю. То есть я, конечно, чувствую — видимо, я задел ваше больное место, — вы порвали со своими близкими. Этого лучше не касаться. Но ведь ваша матушка пишет вам, не так ли, она вам все-таки пишет?
— Нет, не пишет! — орет Куфальт. — И вы это знаете совершенно точно! Вы же читаете все письма, вы же у нас тут за цензора!
— Но тогда вы должны, вы просто обязаны к ней поехать, мой юный друг! К родной матери! Тогда вас нельзя направить в приют. Вы должны ехать к матери, и она наверняка вас простит!
— Господин пастор, — ледяным тоном вдруг спрашивает Куфальт, — как обстоят дела с букетом цветов?
Пастор Цумпе ошарашен. И уже совсем другим голосом, начисто лишенным даже намека на ласковость, он спрашивает:
— С букетом цветов? С каким еще букетом?
— Вот именно — с каким?! — теперь уже открыто язвит Куфальт. — С тем самым, который вы через три недели после Рождества принесли в камеру чахоточного Зимзена. И как обстоят дела с жалобой этого самого Зимзена, которую он подал на вас председателю уголовного суда? Не попала ли она в вашу корзину для бумаг?
И Куфальт свирепо оглядывает комнату в поисках корзины, словно и теперь, спустя три месяца, жалоба все еще может в ней лежать.
Пастор потрясен.
— Успокойтесь же, мой дорогой, мой юный дpyг! Вам вредно волноваться. Вы стали жертвой заблуждения, жертвой отвратительной клеветы. Если я и принес больному заключенному букет цветов, то только для того, чтобы доставить ему радость, а вовсе не…
Задохнувшись от праведного гнева, пастор обрывает себя на полуслове.
— Вы, господин пастор, пообещали Зимзену с женой полтонны угольных брикетов и продуктовую посылку в качестве рождественского подарка его семье. На все это было получено разрешение попечительского комитета. Жена Зимзена с детьми ждали-пождали, но так ничего и не дождались. Вы изволили просто-напросто позабыть об обещанном. И когда жена Зимзена потом все же пришла к вам, вы велели сказать, что вас нет на месте. А когда она заговорила с вами на улице, вы просто отмахнулись от нее, сказав, что помочь ей нечем, денег больше нет. Вот как было дело, господин пастор, и об этом знают все заключенные и все тюремное начальство.
— Послушайте! — вне себя от бешенства кричит пастор. — Все это ложь, наветы, чистой воды клевета! Да знаете ли вы, что я могу подать на вас жалобу за оскорбление должностного лица? Жена этого Зимзена — особа сомнительного поведения, путается с кем попало, такой, как она, нечего рассчитывать на вспомоществование!
— Выходит, по-вашему, лучше уморить своих детей голодом, чем пойти на панель! А не явились ли вы к Зимзену с букетом как раз в
— Я пришел к нему из сострадания. А жалоба эта не имела никакого смысла, поскольку попечительский комитет существует на пожертвования частных лиц и не входит в компетенцию председателя суда!
— Оттого-то вы и мели хвостом перед Зимзеном, уговаривая его взять жалобу обратно? И этот идиот послушался! Зато я напишу за него, как только выйду отсюда, во все газеты сообщу о ваших художествах…
— Попытка — не пытка, — ехидничает пастор. — Поглядим, что получится. Я уже сорок лет пастор этого заведения и не таких, как вы, видывал… Ваша мать в состоянии вас содержать?
— Нет.
— Ваше вероисповедание?
— Пока евангелическое. Но при первой возможности переменю.
— Значит, евангелическое. Что вы умеете делать?
— Конторскую работу.
— Какую именно?
— Любую.
— Можете писать деловые письма по-испански?
— Нет.
— Так какую же конторскую работу вы умеете делать?
— Печатаю на машинке, знаю стенографию, двойную, американскую и итальянскую бухгалтерию, причем баланс всегда в ажуре. Ну и все прочее.
— Значит, испанского языка не знаете. Умеете ли обращаться с множительной техникой?
— Нет.
— А с фальцевальной?
— Нет.
— А с машинами для печатания адресов?
— Нет.
— Да, весьма скудно. Ну что ж, распишитесь вот тут.
Куфальт пробегает глазами опросный лист. Вдруг взгляд его застревает на одной строке.
— Здесь написано, что я обязуюсь выполнять устав приюта. А где он?
— Устав есть устав. И конечно, вы обязаны его выполнять.
— Но я должен знать, что я обязуюсь делать. Можно мне взглянуть на этот устав?
— У меня его нет. Дорогой мой Куфальт, для вас лично не догадались прислать мне экземпляр. Но все этот устав соблюдали, значит, и вам придется.
— Не подпишусь под тем, чего не знаю.
— Я-то думал, вы действительно хотите попасть в приют.
— Да, хочу, но сперва хочу взглянуть на устав. У вас наверняка есть экземпляр.
— У меня его нет.
— Тогда я не подпишусь.
— А я не дам вам рекомендацию.
Куфальт стоит в некоторой растерянности и напряженно глядит на пастора. Тот как ни в чем не бывало разбирает груду лежащих на столе писем.
— Надо бы побыстрее цензурировать письма, господин пастор, — наконец выпаливает Куфальт. —
