Стрелки показывают без двадцати десять.
— Пора трогаться, иначе опять опоздаем.
На улице Петерсен сразу мрачнеет и говорит:
— Придется воспользоваться трамваем.
Беербоом тут же взвивается:
— Только если сами заплатите! Опаэдываем-то из-за ваших идиотских танцулек!
В трамвае Беербоом вдруг покрывается мертвенной бледностью:
— Мне плохо!
И, шатаясь, выскакивает на площадку, где его тут же выворачивает.
Кондуктор набрасывается на них:
— Нет уж, господа хорошие, так дело не пойдет! Немедленно выходите!
Петерсен в полном отчаянии:
— Ничего не получается, хоть тресни. Придется ехать на такси. А вы, господин Беербоом, постарайтесь взять себя в руки, а то не дай бог еще и машину испакостите.
Беербоом только хрипит в ответ.
А очутившись в машине, то и дело сдавленно вскрикивает:
— Платок, быстро! Дайте же платок, побыстрее! Ну вот! Вытрите же!
И вдруг начинает голосить:
— Да что ж это со мной?! Я же ничего крепкого не пил! Сколько я мог выпить раньше! Господи боже мой, что они со мной сделали, эти сволочи, эти подлые сволочи… Ничего уже нельзя себе позволить…
В приют они являются с опозданием на две минуты. Папаша Зайденцопф отпирает дверь с похоронным видом, не отвечает на приветствие и пристально вглядывается в Беербоома.
— Господин Петерсен, попрошу вас заглянуть ко мне. После того, как уложите в постель своего подопечного. Мне надо с вами поговорить.
Проходят две недели, потом три. Куфальт все сидит в бюро и печатает. Дело продвигается не так быстро, как он рассчитывал, тысячью адресов в день и не пахнет. То адрес в списке неразборчив, то сам он плохо себя чувствует.
Он неохотно возвращается мыслями к окружающей действительности. И тогда любой звук действует ему на нервы, а уж ворчание и нытье Беербоома за его спиной вообще выводят его из себя. Он сидит за машинкой, но вместо того чтобы печатать, думает: «Может, встать и врезать Беербоому по физии?» Теперь эта мысль уже его не отпускает: сидит и все время прислушивается: «Сейчас врезать или…» А ведь надо бы печатать!
Но выстукивать без передышки адреса кажется ему бессмысленным занятием, все равно при расчете с Зайденцопфом в конце недели его сбережения уменьшаются на пять или десять марок. Неужели так будет всегда? Тут есть несколько человек, которые годами приходят сюда работать.
Заведующий бюро Мергенталь не самый плохой начальник. К примеру, помогает своим подчиненным, если работа срочная. И то, что сам сделал, раздает им, чаще всего Беербоому, но и Куфальту как-то раз досталась сотня штук. Еще он делает вид, будто не слышит, когда они перекидываются друг с другом двумя-тремя словами, конечно, если Зайденцопфа нет поблизости. В таких случаях Мергенталь стоит за дверью. Может, и подслушивает, но главное — не доносит.
— Сколько сделали? — спрашивает Куфальта Маак.
— Четыре сотни. Даже триста восемьдесят. О господи, до чего трудно! С каждым днем у меня получается не больше, а меньше.
— Верно. — Маак согласно кивает. — Поначалу так бывает почти со всеми. Получается все меньше и меньше.
— А вы… тоже? — спрашивает Куфальт и обрывает сам себя.
— Да, я тоже, — улыбается Маак. — Да, пожалуй, таких здесь большинство. Может, только двое-трое просто безработные. Но точно никто не знает.
— Что, и Мергенталь тоже из наших? — шепчет Куфальт.
— Мергенталь? — Маак задумывается. А может, ему просто неприятен вопрос. — Точно не знаю. — И снова углубляется в работу.
А Беербоом уже опять бушует. Накануне вечером он отвозил на тележке готовые адреса и разузнал на фирме, сколько они платят за тысячу.
— Двенадцать марок! Целых двенадцать! А нам платят пять или шесть! Здесь заправляют бандиты, обиралы, разбойники с большой дороги!..
Но тут открывается дверь, и Мергенталь входит в комнату:
— Беербоом, вам положено писать, а не болтать языком! Ведь знаете же, если услышат госпожа Зайденцопф или фройляйн Минна…
— «Фройляйн Минна!» — передразнивает его Беербоом. — Уши вянут, когда слышу «фройляйн Минна»! Подголосок ханжей-попечителей! Мы тут и пресмыкаемся, и писаниной себя гробим, чтобы эти бабы как сыр в масле катались! Сами двенадцать марок гребут, а нам — шесть в зубы, и баста! Это называется справедливость!
— Господин Беербоом, сейчас же замолчите! Я не могу это слышать, мне полагается обо всем докладывать Зайденцопфу…
В конце концов Беербоом успокаивается, и Мергенталь никому ничего не говорит. Но Минна опять подслушала, а от нее все узнал Зайденцопф.
— Беербоом, я передам вас полиции! И ваше условное освобождение полетит к чертям! Выбирайте: или — или. Это мое последнее слово!
На следующий день ему мылит шею уже сам пастор. Беербоома изничтожают, попирают ногами, растаптывают, его жалкие попытки протеста заглушаются громоподобными раскатами начальственного баса. Беербоома обязывают исправиться и работать продуктивнее.
За этот день он успевает написать только шестьдесят восемь адресов.
Но и Куфальта опять вызывают к пастору Марцетусу.
— Мне сказали, что вы все еще здесь.
— Пастор Цумпе, конечно, уже написал вам все, касающееся денег?
— Пастор Цумпе? — пренебрежительный жест. — Я и не думал заниматься этим вопросом. Вы написали своему зятю?
— Да.
— Он запрашивает, довольны ли мы вами.
— Ну и как — довольны?
— Частенько являетесь домой с опозданием.
— Но всегда под опекой господина Петерсена.
Пастор на мгновенье задумывается:
— Ваш зять — человек состоятельный?
— У него своя фабрика.
— Так. Фабрика. Вы просили, чтобы все ваши вещи переслали сюда. Естественно, сделать этого нельзя. Если что-нибудь пропадет, мы окажемся в ответе.
— И поэтому вы мной недовольны?
Вид у пастора и впрямь недовольный. Но отвечает он весьма уклончиво:
— Ну и тон у теперешней молодежи! А ведь мы стараемся вам помочь.
— Значит, вы мною все же довольны?
— Работой вы себя не слишком-то утруждаете.
— Господин пастор! Разрешите мне выехать из приюта и ежедневно приходить сюда на работу, как это делают другие.
Пастор отрицательно мотает головой:
— Рановато, рановато! Переход должен быть плавный.
— Но в уставе написано, что пребывание в приюте ограничивается месячным сроком.
— «Как правило», — сказано там, — «как правило».
