в мрачной ночи ереси, так и впредь оставались такими же единодушными, единомысленными, согласными, благочестными, покорными, послушными, благодарными, достохвальными, чистыми, целомудренными, кроткими, исправными, готовыми на всякое благое дело, еще более блистающими, еще более сияющими, еще более просвещающими, еще более служащими солью для других, — чтобы и о вас справедливо можно было сказать слова Господа:
Почтеннейший брат, Бог даровал величайший дар нашей епархии — славнейшего куратора и превосходнейшего по благочестию, который, став поборником Христа, довел до покорности того, кто жил разбойнически между христианами, хотя прежде был посвящен Богу чрез монашеское совершенство. Говорю об Аммоне, бывшем некогда нашим братом, а теперь сделавшемся подвластным тебе чрез посредство этого достоуважаемого мужа, по благоволению самого Христа, радующегося спасению погибавшего [ [223]].
Сколь дивное дело совершено боголюбезным куратором и достойное его добродетели, равно как и тебя, духовного отца, принявшего, подобно Христу, на рамена свои погибавшего! Возрадовался я, смиренный, и возвеселился, что погибший
Прочитай ему это письмо, чтобы он был осторожен, как я писал и ему самому. И пусть исполнятся слова апостола:
Почтенный брат, ты привык всегда писать превышающее наше достоинство, превознося почестями и похвалами наше ничтожество; но мы научены не выступать из своих пределов, а считать себя ничем, каковы мы и на самом деле. Впрочем, об этом довольно.
Замедление письма твоего не опечалило нас. И почему бы? По какому побуждению? Но опечалило, — надобно открыть приходящее на мысль, — твое пребывание в городе, речь к императору и собеседование с ним, и удаление по приказанию, между тем как мы снова находимся в самых стеснительных обстоятельствах, задерживаемые в руках иноверных; прибавил бы я и посольство от эконома к тому же императору, и общение с ним в пище, и удаление вместе с ним; все это опечалило нас, почтеннейший, и беспокоит нас, прости, ваше обольщение, сообщество, сношение, принятие и вручение даров, и прочие знаки дружества и обычного обращения.
Знаю, что это письмо прискорбно для тебя, почтенный, равно как и для нас, но нет ничего выше любви Божией, по которой и мы, вместе со Святыми Отцами нашими, по причине оскорбления Христа, отреклись от того, от чего отреклись, и избрали то, что исповедуем.
Утешилась несколько скорбь души нашей о вас, почтеннейших, если действительно, как вы написали, вы оставляете игуменское управление. Ибо не может быть общения, друг, у гонимых с негонимыми, и не только не гонимыми, но и платящими подать гонителям из управляемых ими монастырей, если только не будет признано, что есть
Когда же пришло ожидаемое время, и это условие не выполнено пред Богом и людьми для полнейшего излечения прежнего падения, но опять произошло отступление, опять падение и словами, и делами, как свидетельствуют события и как мы слышали от знающих, и опять игумены не тревожатся, будучи принимаемы и отпускаемы императором, — говорю о всех, поступающих так, — уже смешно налагать епитимию. Точнее, это было бы безумием со стороны налагающих ее, обманом благочестивых, соблазном и недоразумением в исповедании Христовом. Должно слушать апостола, который говорит: отлучайтесь
Подлинно, почтеннейший, что скажут игумен Селений и Гулейский вместе с другими, которые подобно им ныне подверглись преследованию за свое противодействие, если они увидят, что вы удерживаете монастыри чрез предательство истины, и мы увлекаемся вместе с вами? Что скажут те, которые в горах страдают от жестокого гонения? Не восплачут ли? Не возрыдают ли? Не подумают ли, что исповедание Христово есть только игра? Что скажут прежде игуменствовавшие в монастырях и ради Христа гонимые вместе с нами? Не подумают ли, что претерпеваемое нами есть только шутка?
Поздно посылается это письмо, но потому, что мы поздно услышали горестную весть о несчастии, случившемся с нашим господином. О, плачевная весть! Оставила нас вожделенная госпожа, отсечен ты от прекрасной супруги, отторгнут от достохвальной плоти, как говорит священное слово: