несоответствие всегда подтверждает недостаточную мощь языкотворческой силы, так как то, что представляет собой единое и энергичное целое, не утрачивает и в своей деятельности заключающуюся в его природе гармонию. Там, где не нарушена соразмерность, звуковое богатство можно сравнить с колоритом в живописи. Впечатление от обоих рождает одинаковое ощущение: ведь и мысль, подобная лишь общему очертанию и выступающая обнаженной, оказывает иное воздействие, нежели мысль, получившая, если можно так выразиться, более яркую языковую окраску.
Внутренняя форма языка
21. Любые преимущества самых искусных и богатых звуковых форм, даже в сочетании с живейшим артикуляционным чувством, будут, однако, не в состоянии сделать языки достойными духа, если ослабнет влияние лучезарных идей, направленных на язык и пронизывающих его своим светом и теплом. Эта внутренняя и чисто интеллектуальная сторона языка и составляет собственно язык; она есть тот аспект (Gebrauch), ради которого языковое творчество пользуется звуковой формой, и на эту сторону языка' опирается его способность наделять выражением все то, что стремятся вверить ему, по мере прогрессивного развития идей, величайшие умы позднейших поколений. Это его свойство зависит от согласованности и взаимодействия, в котором проявляющиеся в нем законы находятся по отношению друг к другу и к законам созерцания, мышления и чувствования вообще. Однако духовная способность (geistigeVermogen) существует единственно в своей деятельности и представляет собой следующие друг за другом вспышки силы, выступающей во всей своей цельности, хотя и избравшей для себя одно- единственное направление. Законы языка суть поэтому не что иное, как колеи, по которым движется духовная деятельность при языкотворчестве, или, привлекая другое сравнение, не что иное, как формы, в которых языкотворческая сила отчеканивает звуки. Нет душевной силы, которая не была бы включена в эту работу; нет в человеческом сердце таких глубин, такой тонкости, такой широты, чтобы они не могли перейти в язык и проявиться в нем. Его интеллектуальные достоинства покоятся поэтому исключительно на упорядоченности, основательности' и чистоте духовной организации народов в эпоху образования или преобразования языков и являют собой отображение или даже непосредственный отпечаток этой организации.
Может показаться, что в своих интеллектуальных приемах (Verfahren) все языки должны быть одинаковыми. В сфере звуковых форм вполне понятно их бесконечное, необозримое многообразие, ибо всё чувственное и телесно-индивидуальное проистекает из столь многих причин, что возможности его градаций неисчислимы. Но то, что, подобно интеллектуальной сфере языка, опирается только на самодеятельность духа, должно, казалось бы, быть одинаковым, тем более что цели и средства к достижению целей у всех людей одинаковы. И действительно, эта сфера языка обнаруживает большее единообразие. Однако даже в ней по ряду причин возникают значительные различия. С одной стороны, они вызываются тем, что языкотворческая сила как вообще, так и в обоюдной связи с порождаемыми ею действиями проявляется не в одинаковой степени. С другой стороны, здесь действуют еще и силы, творения которых не могут быть измерены посредством рассудка и. чистых понятий. Фантазия и чувство рождают индивидуальные образования (Gestaltungen), в которых отражается индивидуальный характер нации и в которых, как во всем индивидуальном, разнообразие способов, с помощью которых данное (Nem- liche) может проявляться во все новых и новых определениях, доходит до бесконечности.
Впрочем, и в чисто идеальной области, зависящей от рассудочных связей, тоже обнаруживаются различия, которые, однако, почти всегда возникают здесь от неверных или несовершенных комбинаций. Чтобы понять это, достаточно остановиться уже на одних собственно грамматических законах. Различные формы, например те, которые сообразно потребностям речи должны получать особые обозначения в структуре глагола, могли бы, пожалуй, — коль скоро их можно установить простой дедукцией понятий, — полностью исчисляться и правильно подразделяться одним и тем же способом во всех языках. Но стоит нам сравнить санскрит с греческим, как мы сразу замечаем, что понятие наклонения в первом не только осталось явно недоразвитым, но даже и не было прочувствовано по-настоящему при порождении языка и недостаточно четко отграничилось от категории времени. Из-за этого оно не связывается должным образом с понятием времени и даже не проведено полностью по всем временам То же происходит и с инфи-
1 Бопп „Jahrbiiche: furwissenschaftlicheKritik', 1834, IIBd., S. 465) был первым, кто заметил, что обычное употребление потенциалиса состоит в том, чтобы нитивом, который, кроме того, с полным пренебрежением к его глагольной природе переносится в разряд имени. При всей расположенности к санскриту, как бы ни была она обоснованна, мы должны признать, что он в этом отношении отстает от более молодого языка. Впрочем, природа разговорной речи потворствует подобным нечеткостям, умея делать так, чтобы они не мешали достижению ее главных целей. Она допускает, чтобы одна форма заменяла другую или довольствуется метафорами там, где ей не дается прямое и лаконичное выражение. Подобные случаи, однако, не становятся от этого менее досадными несовершенствами, причем именно в чисто интеллектуальной сфере языка. Выше (§ 20) я уже заметил, что вина за это иногда может ложиться на звуковую форму, которая, усвоив однажды привычку к известным образованиям, склоняет дух к тому, чтобы и новые роды требующих оформления понятий тоже втянуть на прежний путь образования. Но так бывает не всегда. Только что описанную мною трактовку наклонения и инфинитива в санскрите, пожалуй, ни в коем случае не следовало бы объяснять, исходя из звуковой формы. Мне, по крайней мере, не удается обнаружить в этой последней ничего подобного. Богатства ее средств тоже достаточно для того, чтобы обеспечить обозначение достаточно выразительными средствами. Причина явно глубже. Идеальное строение глагола, его внутренний организм, целиком расчлененный на различные части, не были с достаточной отчетливостью развернуты перед созидающим духом нации. Недостаток этот тем удивительней, что в остальном ни один язык не передает истинную природу глагола, чистый синтез бытия с понятием, так верно и с такой подлинной окрыленностью, как санскрит, который и не знает для глагола иного выражения, кроме вечно подвижного, всегда указывающего на то, что речь
выражать общезначимые категорические утверждения в отрыве и вне зависимости от всякой конкретной временной фиксации. Правильность этого наблюдения подтверждается массой примеров, особенно из нравственных сентенций „Хитопадеши'. Но, строже продумав причину такого, на первый взгляд, поразительного применения этой категории, мы обнаружим, что она в подобных случаях самым недвусмысленным образом используется вместо конъюнктива, но способ выражения ее мы должны понимать как эллиптический. Вместо того, чтобы сказать: «Мудрец никогда не поступает иначе», говорят: «Мудрец поступил бы так…», понимая под этим опущенные слова: «…при любых обстоятельствах и во всякое время». Мне бы поэтому не хотелось, ввиду такого употребления, называть санскритский потенциалис „наклонением необходимости'. Он кажется мне, скорее, совершенно чистыми прозрачным конъюнктивом, отграниченным от всех сопутствующих материальных понятий возможности, способности, долженствования и т. д. Своеобразие такого употребления заключается в домысливаемом эллипсисе, и так называемый потенциалис здесь можно видеть лишь в той мере, в какой этот последний преимущественно перед индикативом мотивируется именно эллипсисом. В самом деле, невозможно отрицать, что употребление конъюнктива (так сказать, через исключение всех других возможностей) здесь эффективней, чем употребление индикатива с его прямым высказыванием. Я подчеркиваю это потому, что важно удерживать и оберегать чистый и привычный смысл грамматических форм до тех пор, пока мы не вынуждены поступить противоположным образом.
1 Об этой замене одной грамматической формы другой я подробнее говорил в своей работе о возникновении грамматических форм („Труды Берлинской академии наук. Историко-филологическое отделение', 1822–1823, с. 404–407).
идет об определенных частных состояниях: ведь санскритские корневые слова никоим образом нельзя рассматривать ни как глаголы, ни даже как исключительно глагольные понятия. Будем ли мы искать причину такого неправильного развития-или неверного толкования одного из понятий языка как бы вовне, в звуковой форме, или внутри, в идеальном осмыслении, все равно этот ущерб нам придется отнести за счет недостаточности силы порождающей языковой способности. Запущенное с необходимой силой ядро не свернет из-за противодействующих помех со своего пути; так и идеальное содержание, осмысленное и проработанное с достаточной силой, развертывается с одинаковой полнотой вплоть до своих тончайших элементов, расчленяемых только посредством строжайшего разграничения.
В звуковой форме двумя главнейшими моментами, подлежащими рассмотрению, нам предстали обозначение понятий и законы построения речи (Redefiigung). То же имеет место и во внутренней,
