ограничивающих друг друга: это, с одной стороны, начало (Princip) языка, самобытно определяющее его направленность, а с другой — влияние накопленного материала, власть которого находится в обратно пропорциональном отношении к определяющей силе начала. Что такое начало действует в недрах каждого языка, сомневаться не приходится. В самом деле, всякий раз, когда нация — или вообще сила человеческой мысли — усваивает те или иные элементы языка, она даже непроизвольно, без отчетливого осознания того, что сама делает, должна сочетать их в единство; и без этого акта было бы невозможно ни мышление посредством языка в индивиде, ни взаимопонимание между индивидами. Именно это пришлось бы принять в качестве предпосылки, если бы нам удалось подняться к первым истокам языка. Но указанное единство может существовать лишь как единство какого-то одного преобладающего начала, исключающего все прочие. Если это начало настолько сближается со всеобщим языкотворческим началом в человеке, насколько допускает его неизбежная индивидуализация, и если оно в полноте неподорванной силы пронизывает собою язык, то в этом последнем на всех стадиях его развития на место иссякающей силы будет всегда заступать новая, соответствующая очередному отрезку его исторического пути. Ибо неотъемлемая черта всякого интеллектуального развития в том, что его энергия, собственно, никогда не умирает, а лишь изменяется в своих функциях или заменяет то или иное из своих орудий другим. И наоборот, если чистота первого начала затемняется чем-то таким, что не укоренено с необходимостью в языковой форме, если это начало не пронизывает собою всю звуковую систему языка или если оно сталкивается в некоторых случаях с недостаточно органичным материалом, что увеличивает неправильность в других, и без того искаженных, частях, то на пути естественного развития встает мощная чужеродная преграда, и язык уже не может, как должно было бы происходить при правильном развитии интеллектуальных сил, черпать новую энергию в самом продолжении своего движения. В верности. своему началу, как и в деятельности обозначения всевозможных мыслительных связей, языку нужна свобода, и можно считать надежным признаком наиболее чистого и удавшегося языкового строя, если на образование слов и словосочетаний не накладывается иных рамок, кроме необходимых для сочетания свободы с закономерностью, то есть для сохранения, через ограничение, самого существования свободы. Правильное развитие языка находится в естественной гармонии с правильным развитием интеллектуальной способности как таковой. В самом деле, если язык пробуждается в человеке потребностью мысли, то все вытекающее из чистой идеи языка должно в свою очередь обязательно способствовать успешному движению мысли. Если по каким-либо посторонним причинам народ, обладающий совершенным языком, погрузится в духовную косность и слабость, то вырваться из этого состояния с помощью все того же своего языка ему будет легче. И наоборот: интеллектуальной силе придется искать точку опоры для нового взлета в себе, если в ее распоряжении окажется язык, отклонившийся от правильного и естественного пути развития. Она начнет тогда в самой себе черпать средства для воздействия на язык — конечно, не создавая его, потому что всякое творчество в области языка может быть только плодом его собственного жизненного импульса, но встраиваясь в него, осмысливая его формы и обеспечивая им такое употребление, какое самим языком не предполагалось и к какому сам по себе он бы не привел.
Мы можем теперь среди всего бесконечного многообразия существующих и мертвых языков провести разграничение, решающе важное с точки зрения прогрессивного развития человеческого рода, а именно — разграничение между языками, мощно, с закономерной свободой и последовательно развернувшимися из чистого начала, и теми, которые не могут похвалиться подобным достижением. Первые — удавшиеся плоды языкотворческого порыва, с буйной силой прокладывающего себе многообразные пути внутри единой истории человечества. Вторые обладают неправильной формой, в которой дают о себе знать две вещи: недостаточная сила языкового чувства, всегда присущего исконной и чистой человеческой природе, и однобокое, искаженное посторонним влиянием псевдообразование, когда на звуковую форму, не вытекающую с необходимостью из требований языка, накладываются еще и другие, искусственно заимствованные им.
Проведенные выше разыскания дают нам путеводную нить, подмогающую выявлять и в простой форме описывать все эти черты в реальных языках, какою бы хаотической мешаниной частностей ни представлялись они на первый взгляд. В самом деле, мы попытались показать, как обстоит дело с высшими принципами в том, что касается языка, и тем самым наметить цели, к которым должен восходить языковой анализ. Хотя на этом пути многое еще можно прояснять и уточнять, понятно все же, что в каждом языке есть возможность отыскать единую форму, из которой вытекает своеобразие его строя, и что все вышеизложенное может служить мерилом достоинств языка и его недостатков.
Если мне действительно удалось описать флективный метод во всей его полноте, показав, что только он придает слову подлинную, как смысловую, так и фонетическую внутреннюю устойчивость, и вместе с тем надежно расставляет по своим местам части предложения, как того требуют мыслительные связи, то не остается сомнений, что лишь этот метод хранит в себе чистый принцип языкового строя. Поскольку каждый элемент речи берется здесь в его двоякой функции, в его предметном значении и в его 'субъективном отношении к мысли и к языку, причем обе эти стороны обозначаются сообразно своему удельному весу, с помощью специально предназначенных для них фонетических форм, постольку самобытнейшее существо языка, его членораздельность и символичность, достигает высших ступеней совершенства. Теперь остается только спросить, в каких языках этот метод реализуется с наибольшей последовательностью, полнотой и свободой. Возможно, что вершины здесь не достиг ни один из реальных языков. Но мы видели выше различие в степени приближения к идеалу между санскритскими и семитскими языками: вторые обладают флексией в ее наиболее истинном и неподдельном виде и в сочетании с изощреннейшей символизацией, однако флективный принцип не проведен тут по всем частям языка и стеснен в своем действии более или менее случайными законами, невозможностью иметь в словоформе более двух слогов, применением только гласных для обозначения флексии, боязнью сложных слов; первые достигают посредством флексии такой прочности словесного единства, какая освобождает их от всяких подозрений в агглютинативности, и проводят флективный принцип по всем частям языка, предоставляя ему высшую свободу действия.
В сравнении с инкорпорированием и с приемом нанизывания слов, лишенных внутри себя подлинного единства, флективный метод предстает гениальным началом, порождением верной языковой интуиции. В самом деле, пока инкорпорирующие и изолирующие языки мучительно силятся соединить разрозненные элементы в предложение или же сразу представить предложение связным и цельным, флективный язык непосредственно маркирует (stempelt) каждый элемент языка сообразно выражаемой им части внутри смыслового целого и по самой своей природе не допускает, чтобы эта отнесенность к цельной мысли была отделена в речи от отдельного слова. Слабость языкотворческого порыва в языках, подобных китайскому, не позволяет флексии получить фонетическое воплощение, а в языках, применяющих только метод инкорпорирования, не допускает ее до свободного и безраздельного господства. Впрочем, действию чистого принципа может мешать и искажающая односторонность развития, когда отдельное образование — например, глагол со всеми определяющими его модифицирующими префиксами в малайском — усиливается вплоть до пренебрежения всеми остальными формами.
Сколь бы разнообразными ни были отклонения от чистого принципа, всегда есть возможность охарактеризовать каждый язык смотря по тому, насколько в нем явно либо отсутствие обозначений связи между частями предложения, либо стремление ввести такие обозначения и поднять их до статуса флексии, либо довольствование таким вспомогательным средством, как придание формы слова тому, чему в речи следовало бы выступать целым предложением. Степенью смешения этих трех начал определяется сущность каждого языка. Но, как правило, их взаимодействие ведет к образованию какой-то еще более индивидуальной формы. В самом деле, где из-за недостаточной силы определяющего начала утрачивается подлинное равновесие, там одна часть языка легко достигает неправомерного и непропорционального перевеса над другими. Из-за этого и других обстоятельств отдельные находки могут быть присущи и тем языкам, которые в других отношениях нельзя признать исключительно удобными орудиями мысли. Невозможно отрицать, что китайский язык древнего стиля за счет того, что в нем непосредственно следуют друг за другом важные и весомые понятия, звучит с покоряющим достоинством и, как бы отбрасывая все побочные мелочи и порываясь к чистому полету мысли, достигает благородного величия. Собственно малайский язык справедливо славится подвижностью и крайней простотой своих словосочетаний. Семитские языки обладают поразительным искусством в тонком различении смысла посредством многообразных чередований гласных. Баскскому языку в структуре слова и в словосочетании присуща
