Особенно ясно — вспоминая о собственном ужасе, о том недостойном, что сам делал, хотя наполовину бессознательно — в детстве, — почувствовал и понял, что в мире два начала, две сущности: Добро и Зло, два духа: Ормузд и Архиман. Они — в борьбе. А люди — от них в рабской зависимости…
1 июля
Читаю «Богему» Мюрже. Сначала показалось не особенно интересно, но потом увидел, что очень хорошая вещь. Во сколько раз эти «богемцы» лучше, проще и по-своему благородней всяких буржуа… тех, кто больше всего ценит материальное благополучие, забывая о душе, о том, что выше всего покой чистой совести… Какая, интересно, вышла опера у Пуччини из этого романа?..
Да! Главное несчастье — в темной ограниченности людей, в их взаимном непонимании; есть у них какая-то «мертвая точка», и когда доходит до нее, все попытки понять и переубедить их становятся тщетными…
7 июля
Вот Надя уезжает в Варшаву. И такое чувство — грустно-приятное, как будто часть твоей души уносится вместе с уезжающей, а другая часть остается, чтобы вести теперь несколько иную, более сосредоточенную, грустно-серьезную жизнь…
О, если бы у меня были светлые, добрые и понимающие друзья! Я знаю, что плох и слаб… Но если б меня кто-нибудь поддержал, я стал бы по крайней мере вдвое сильнее… Я устал от этого вечного духовного одиночества! Не могу быть одиноким, но и не привык быть с людьми…
Хожу как безумный… Каждую минуту бросаюсь к дневнику, точно это так уж интересно и приятно… Совсем один… Идти некуда… Читать, писать, рисовать?.. Да чего заставлять себя, когда… когда не с кем слова молвить, никто не подойдет — посмотреть, высказать свое мнение, помочь…
(Вот отчего так сильно страдал мой бедный дядя Володя в свои двадцать лет; вот почему так остро переживал семейные раздоры в родительском доме и не видел никакого выхода для себя — он был одинок. Без друзей. Чрезмерная стеснительность, скованность, просто склонность к одиночеству мешали сближаться с людьми, искать и находить друзей. Такой же была и моя мать.
И что странно и печально: они были дружны, эти близнецы, эти два одиноких человека, но слияние их одиночеств не приносило им большого облегчения, не прибавляло жизненных сил…
В более поздние годы — когда я его узнал — мой дядя давно уже перестал писать собственные стихи (последнее помечено 1923-м годом) и занимался только переводами (А.Теннисон, Гейне, де Эредиа, Кампанелла…) Дневников тоже больше не вел. Но друзья появились — с возрастом. И у него, и у моей матери.
Если касаться наследственности, то, чего я от него точно не унаследовал — уж не говорю об углубленности и подлинной образованности — это сдержанности в эмоциях. Тут я куда больше похож на мать и бабушку… Впрочем, может, и лучше? Во всяком случае, есть такое суждение, что полезней для здоровья. Конечно, своего…)
2
Время, между тем, не стояло на месте. Юра перешел уже в пятую группу и в другую школу, по соседству с прежней — в Хлебном переулке. В недалеком прошлом это был красивый двухэтажный особняк с колоннами и фигурами двух больших львов у входа. К моменту Юриного появления там единственное, что осталось от особняка, это количество этажей. Все остальное — колонны, стены, ступени, львы, калитка, ворота — было разбито, помято, исцарапано, изуродовано до неузнаваемости. Сейчас на этот дом опять любо-дорого смотреть: и колонны в полном порядке, и львы на месте, и ворота целехоньки, и возле них в будке сидит милиционер — здесь бельгийское посольство. Когда не так давно я получал тут визу, то действо это происходило во флигеле, где в тридцатых годах у нас была физическая лаборатория и где я впервые узнал, что такое Торричеллева пустота и какие из себя Магдебургские полушария, без которых мы бы так никогда и не догадались, что существует атмосферное давление.
Ох, как был труден вход в школу и выход из нее через раздевалку! Ее устроили зачем-то в подвале, куда вела узкая лестница, само помещение было тесным — и как же мы толкались и давились там по утрам и, особенно, после уроков! Ведь делом чести и доблести каждого было схватить свое пальто и шапку намного раньше других. Чудо, что обошлось без увечий.
В самом здании жили когда-то обыкновенные богатые люди — подозреваю, одна семья, — и оно так же подходило для школы, как церковь для хранения овощей. На высоком первом этаже был зал для приемов и танцев, из него шли величественные, когда-то белые с золотом, двери в огромные комнаты (то бишь, классы), и еще несколько классов соорудили из прихожей, гардеробной, буфетной, а наверху — из бывших помещений для прислуги.
Занятия проходили в утреннюю и вечернюю смену, Юре больше нравилась вечерняя: не надо так мучиться и рано вставать или придумывать себе какие-то болезни, чтобы пропустить занятия. Из первой его школы сюда перешло несколько ребят: братья Кацманы, Лесин, Горлов — вот, пожалуй, и все, а среди новых он сразу обратил внимание на Аню Балдину и Ию Маяк — уж очень красивые девчонки; только Аня — неподвижная, словно манекен, а Ия — вся так и дергается, как на шарнирах; а глаза — закачаешься! — какие-то с поволокой, будто полусонные, но все видят, все замечают. Были и еще довольно ничего девчонки: Лена, Женя, Аня с большим носом. А мальчишки не так, чтобы очень — не знаешь, с кем подружиться по-настоящему. Ну, здоровенный светловолосый Божко, почти такой же красивый, как муж Юриной двоюродной сестры Иры, австриец Пауль (кого потом арестовали), только очень глупый, а больше, честное слово, почти никого. Ну, может, Соколов, который дал ему для чтения всего Шекспира в шикарном издании «Брокгауз и Ефрон»; ну, Лазарь Сагалович — «Айвенго» принес почитать… Да, и еще Факел… по фамилии Ильин — во имя придумали! — маленький, даже меньше Юры, но здорово соображает насчет разных игр, особенно, в рыцарей.
Юра стал бывать у Факела на Арбате, в доме возле кинотеатра «Прага»; они сами сделали мечи — обстругали доски, палки, щитами служили подносы, а также диванные подушки и куски картона, шлемами — зимние шапки, свои собственные или заимствованные у взрослых, — и по несколько часов мальчики рубились на рыцарских турнирах, брали приступом замки, захватывали пленных, добывали сокровища… Рыцарями Печального Образа, Ричардами Львиное Сердце, Робин-Гудами — вот кем они были. И никогда — храмовником де-Буагильбером или шерифом Ноттингемским!.. Ну, может, иногда — Фрон де Бёфом…
В квартире у Факела были большие комнаты — места много, диван не продавлен, подушек на нем хватает, не то, что у Юры, где в одной из комнат совсем не повернешься: мебели напихано, и еще — мама, брат, бабушка, а в другой — тоже теснотища, и пахнет квартиранткой Александрушкой, ее противными духами, и каждую минуту она может прийти.
Факел оказался ничего парень, только одно в нем было неприятно, даже противно: чуть что, начинал дразнить. Зато принес Юре приключенческую такую штуку, «Месс Менд» называется, в отдельных выпусках — книжечек шесть-семь или, может, десять. Юра уже раньше смотрел про это в кино, в «Унионе» у Никитских Ворот, только там оно называлось «Мисс Менд» и было именем красивой девушки, а не секретным паролем.
Юра почти никогда не дразнил Факела, хотя мог бы еще как: при таком имени! Но в классе Факелу поначалу крепко доставалось; правда, он умел за себя постоять — и языком, и руками, несмотря на то, что
