Горечь

Следователь с усмешкой взглянул на Глеба, открыл ящик стола, достал пачку плотных листов. Ксерокопия. Бросил перед Глебом.

— Читайте! — сказал он. — Стишки вашего друга. Если не все помните…

Откуда они взяли? Значит, их, действительно, напечатали где-то? Марк ничего не говорил. Может, сам ещё не знает? ЗдСрово… Вот знакомые стихи… И эти… Наизусть помню… Вот ещё… А эти не знаю… Неужели вышла целая книжка?..

Он стал читать глазами.

  …Струилась осень. День за днём
Линяла летняя палитра.
А я вовсю играл с огнём
И тайно жаждал опалиться…

И ещё:

  …Пора допить остатки смеха,
Допить измены, страсть и труд!
— ХанА, дружок мой. Я приехал.
Пускай войдут и заберут…

Глеб вспомнил, как не раз в последние недели его, и не только его, пугал внезапно остановившийся взгляд Марка и как тот странно встряхивал потом головой, снова включаясь в беседу. Об его страхах Глеб ни разу от него не слышал, но вот в этом стихотворении, например…

И в другом (под названием «На ринге») тоже:

  …Мне от беды не отвертеться,
Меня везде достанет плеть,
А всё ж не будет полотенце
У ног, постыдное, белеть!

   Я жду: сейчас меня накажут
За дерзость и за простоту.
Ну, что же — бей! Пускай нокаут
Под схваткой подведёт черту…

Следователь поднялся, обогнул стол, приблизился к Глебу, встал сбоку.

— Что? Интересно? Зачитались? — Он ткнул пальцем в подчёркнутые строки. — А вот это? — И начал читать вслух, с трудом, как человек, не привыкший к стихам, делая неправильные паузы и ставя ошибочные ударения:

  …Эх, недостреляли, недобили!
Вот и злись теперь и суетись,
Лезь в метро, гоняй автомобили,
У подъезда заполночь крутись.

   Эх, недодержали, недожали,
Сдуру недовыдавили яд!
Дожили: заветные скрижали
Отщепенцы всякие чернят.

   Чуть прижмёшь — кричат:
— Суди открытым!
Песенки горланят белым днём,
Письма пишут… Что ни говори там,
А при Нём…

Глебу было и жутковато, и интересно: хотелось, чтобы скорее закончилось, и не хотелось этого — как в детстве, когда читал про что-нибудь страшное. Впервые в жизни видел он отпечатанные типографским способом такие откровенные стихи близкого друга, впервые обсуждал их в таком месте. (Если это можно назвать обсуждением.)

— …Ну, это вам что? — продолжал выкрикивать следователь над его ухом. — Слова нашего человека? Или отъявленного врага? Вы бы сказали так? А? Вот вы? — Вопрос был явно не риторическим, следователь ещё раз повторил его с нажимом и, отойдя от стола, пристально посмотрел на Глеба.

— Нет, — почти механически ответил Глеб и тут же попытался оправдаться перед собой, пояснив себе, что, конечно, не сказал бы такое этому человеку и таким, как он, потому что и небезопасно, и абсолютно бесполезно…

Он уже читал на другом листке стихотворение, которое тоже никогда не слышал от Марка:

  …Да будет ведомо всем,
Кто
Я
Есть:
Рост — 177,
Вес — 66;
Руки мои тонки,
Мышцы мои слабы,
И презирают станки
Кривую моей судьбы;
Отроду — 40 лет,
Прожитых напролёт,
Время настало — бред
Одолеваю вброд…

  И опять вмешался чужой голос:
— А это? Глядите, глядите!
   Против Меня — войска,