соотечественник, польский коммунист Гриша Кульков, будущий муж моей незабвенной школьной подруги Мили.)
После войны Адама и его семью освободили, они вернулись к себе на Волынь, где братья устроились в какие-то торговые организации, а их мать, тётя Дора (я немного знал её — это была женщина с удивительно лёгким и в то же время сильным характером) занималась домашним хозяйством. Но им не сиделось там, где они очутились: они задумали вернуться в Польшу, где их (под словом «их» я имею в виду их племя) всегда не слишком жаловали, но которая, как-никак, была для них родиной.
И это им удалось: сумели раздобыть документы, где говорилось, что все они родились и проживали в центральной Польше, а не на восточных землях, отошедших в 1939 году к Советскому Союзу. И, таким образом, они получили право вернуться в польское государство, ставшее уже коммунистическим, где оба брата вступили вскоре в ПОРП (это польская компартия) и могли уже рассчитывать на приличную работу: Адам стал директором «Бристоля», одного из лучших варшавских отелей, а его брат — сотрудником экономической газеты.
Зная наше с Риммой отношение к тому, что стало его не столько политическим, сколько жизненным предпочтением, Адам снисходительно разъяснял нам, малоумкам, что главное не какие-то там идеи, а благополучие в доме и в семье; и что до той поры, пока от него не требуют совершать что-то дурное, он будет спокойно носить эти «корочки» (так у вас, кажется, говорят?) в кармане.
(Не могу не добавить, что очень скоро оба брата избавились от «корочек»: Адам нырнул в частно- торговые дебри, а его брат вообще эмигрировал в другую страну, где компартия не играет ровно никакой роли для благополучия в быту.)
Рассказов Магды о том времени ни Римма, ни я, разумеется, раньше не слышали, и были они немного о другом, потому что, в отличие от Адама, она находилась в Польше все годы войны — и она, и её отец, служивший управляющим одного имения; её матери уже не было в живых. Магде в то время ещё не исполнилось двадцати, она была (и долго ещё оставалась) очень красива. И умна. И превосходно владела словом, в том числе и русским.
— …Немцы, как и все люди, были самые разные, — говорила нам Магда. — Но если уж попробовать обобщить, то, можно сказать, с ними произошло что-то странное и страшное.
— Не только с немцами, — сказал Адам.
— Не только, — согласилась она. — Но с ними было сильнее и ужасней… Помню… и никогда не забуду… В самом начале оккупации на улице Хожа, в Варшаве, молодой немец столкнул с тротуара и ударил по лицу старика-еврея. Люди ещё не привыкли к такому, и одна молодая девушка закричала: «Как вы можете? Он старый человек! Вы бы ударили своего отца? Деда?»
Немец рассмеялся.
— У меня не может быть такого отца или деда, пани. А у вас?
Девушку увела испуганная подруга… А на Маршалковской, — продолжала Магда, — мой знакомый шёл со своей подругой. Он совсем блондин и вообще не похож… Ну, на еврея… А к нему подходит немец и с улыбкой требует, чтобы тот… штаны спустил… А Эдвард… так его звали… посмотрел ему прямо в глаза… молча… И тот вдруг головой кивнул и говорит: «Иди!» А Эдвард… простить себе не может… плакал, когда рассказывал… сказал ему: «Спасибо…» Только Эдвард всё равно долго не прожил. Он потом в еврейское гетто попал и во время восстания погиб… Мне говорили…
А ещё одна дикая история… Уж извините, что вспоминаю… Один молодой еврей… Пьяные немцы приказали ему собственного отца повесить, и он, обезумев от страха, сделал это, а потом клянчил у них его старый пиджак, в котором было зашито несколько сот долларов…
— Расскажи лучше о себе, — раздражённо попросил Адам. — Об этом и так все знают.
И Магда рассказала…
Тут я, в который уже раз прибегну почти полностью к помощи самого рассказчика (рассказчицы), в чей стиль и сюжет просто не смею вмешиваться, ибо они хороши и без меня. А для ещё большей, как сейчас принято говорить, аутентичности сообщаю, что Магда никакая не Магда, и я называл её этим именем в прежних своих книгах только потому, что ещё не получил тогда от неё разрешение использовать подлинное имя. Зовут же её (звали, так как совсем недавно она скончалась) Зофья (Зося), а фамилия по отцу — БрохОцка. И приходится она мне невесткой, что по-польски звучит ещё красивей — братОва. А сама она была так хороша собой, что, когда мы шли с ней по тогдашней московской улице Горького (Зося — в светло-голубом весеннем пальто), все трудящиеся мужчины, проходившие мимо, сворачивали себе шеи, оглядываясь на неё.
И потому весьма рекомендую прочитать сейчас её рассказ — о войне и о себе, который я так и назвал —
МОЯ БРАТОВА
Мы сидели с моим «ЩурЕчком» за ужином. «ЩурЕчек» — так я называю своего отца, которого любила и люблю до сих пор, хотя его нет уже так давно. В печке горел огонь, отец курил папиросу, набитую махоркой, дым плавал над столом, и в ту минуту вбежала испуганная работница:
— Хозяин, на крыльце партизаны!
На что отец ответил:
— Так что, позовём их сюда или выйдем к ним?
Но в комнату уже входил один из них, молодой, с красивым лицом; он подал руку отцу и мне и сказал:
— Михаил Дмитриевич Минин.
Из чего мы поняли, что он главный.
— К вам просьба, — продолжал он, — накормите нас чем-нибудь горячим… А вы сами кто, поляки? — обратился он к отцу.
— Поляки.
— Что же на немцев-то работаете в этом хозяйстве? Скот для них выращиваете, урожай собираете… В то время, как…
Я прервала его длинной сбивчивой речью. Сказала, что разве лучше, если бы нас угнали в Германию и я помогала бы там делать оружие на каком-нибудь заводе. Или если бы мы тут умерли с голоду… Кому от этого польза?.. Ещё я сказала, что мы рады видеть российских партизан, если они настоящие, потому что ходят тут разные банды — грабители и которые себя зелёными называют. Неделю назад были одни, забрали у меня последние ботинки, теперь не в чем из дома выйти, пусть пан поглядит, если не верит… Вот в чём хожу…
Партизанский командир по-мужски взглянул на мои ноги в рваных летних туфлях и сказал:
— Мы знаем об этих бандитах. — И, усмехнувшись, добавил: — Может, удастся отобрать у них твои ботинки. Какие они на вид?
— Такие… чёрные, высокие, каблучок небольшой, размер тридцать шесть… Правда, найдёте?
— Постараемся. А как зовут панёнку?
— Зося. А моего отца пан Михал.
— О, значит, мы с ним тёзки. Только зовите меня просто Мишей… А это мой помощник, Алёша… И ещё, — он кивнул на третьего, пожилого, — наш врач Александр Александрыч.
Я начала возиться с ужином. Пригласила троих к нам за стол. Остальных работница увела на кухню, где жарилась уже свинина. Гости сняли плащи, остались в гимнастерках, в меховых безрукавках. Мой дорогой Щуречек достал откуда-то бутыль с самогоном. Налили в стаканы, рюмок не было.
— Что ж, — сказал Миша. — Первый тост за вашу свободную Польшу.
За всю войну мы с отцом ещё не слышали таких слов. Перехватило дыхание, захотелось плакать. Отец поднялся со стула.
— Да, за свободную Польшу и за свободную Россию, господа офицеры! — воскликнул он.
«Господа» улыбнулись.
— Спасибо большое, — сказал Алёша. — Только какие мы господа?
