Стройную картину подлинного служения философии несколько нарушает вскользь упоминаемая фигура доктора Эрне-сто Грасси. Ясперс, рекомендуя его Хайдеггеру, пишет, что тот 'неожиданно хорошо' знает 'Бытие и время' и доставит ему радость ясными вопросами и живым интересом. Пообщавшись с Грасси, Хайдеггер заподозрил его в неподлинности, хотя вначале он и на него 'произвел впечатление энергичностью и определенным пониманием': 'Но потом я усомнился: не говорит ли здесь во многом журналистская натура, рыщущая в поисках dernier cri' (письмо 53). В ответном письме Ясперс соглашается с этим суждением своего друга, но добавляет: 'И все-таки поразительно, что именно он понимает философские вещи'. Впервые оказывается, что философию можно глубоко понимать, не будучи 'подлинным' во всех отношениях, оставаясь в чем-то существенном журналистом, устремленным на поиски demier cri. Между подлинностью постижения философии и безупречным служением ей появляется трещина. Правда, доктор Грасси всего лишь понимает, а не создает философию. Однако прецедент создан, и он не останется без последствий для 'дела Хайдеггера', которое молчаливо предполагает соответствие между глубиной постижения философии и пониманием 'всего остального' (если по отношению к философии вообще допускается нечто принципиально внешнее).
Совместно исповедуя 'аристократический принцип', Хайдег-гер и Ясперс были согласны и в том, что надо оставить философские кафедры за лучшими, пусть немногими 'избранными умами', что обилие посредственностей наносит делу преподавания огромный вред. При этом молчаливо предполагалось, что они сами, будучи такими умами, владеют критериями выделения этих немногих из общей массы и, главное, что им удастся сколько-нибудь приличным образом, не прибегая к явному насилию, убедить 'массу' (в которой, кстати, многие вынашивали подобные же проекты) с этим решением согласиться. Пока при Веймарской республике университетская система функционировала более или менее упорядочение (права ректоров и деканов уравновешивались сенатами, признавалась известная автономия университетов перед министерствами и т. д.), революционные замыслы были частным делом 'заговорщиков' и не представляли особой опасности, тем более что последние были сами интегрированы в университетскую среду и прекрасно знали, по каким правилам она работает.
Все это радикально меняется в 1933 году с приходом к власти национал-социалистов. Слово Gleichschaltung начинает зву-чать угрожающе; оно означает: в Германии теперь есть господствующая идеология и к ней надо присоединяться. Революционность — уже не чья-то приватная фантазия, реализация которой зависит от прихотливого стечения обстоятельств, а закон, вменяемый новой господствующей силой всем. 'Время состарилось' (Хайдеггер), все ветхие слова обретают новый контекст, звучат и воздействуют по-другому. Ясперс прекрасно понимает это. Отмечая ницшеанские коннотации в ректорской речи друга, он констатирует существенное различие: 'Здесь Вы едины с Ницше, с одной только разницей: есть надежда, что однажды Вы, философски интерпретируя, осуществите то, о чем говорите. Вот почему [курсив мой. — М. Р.] Ваша речь приобретает реальную убедительность' (письмо 119). 21 апреля 1933 года Хайдеггер был избран ректором Фрайбургского университета, и теперь ему предстояло осуществить то, что Ницше только замышлял: реформу университета, вытекающую из существа идущей от греков философии.
Письмо Ясперса написано в конце августа 1933 года и заключает скрытую иронию. Уже в мае он разочаровался в своем друге, прослушав его доклад в Гейдельберге. Это была их последняя в жизни личная встреча. 'По форме это была мастерская лекция, а по содержанию — профамма национал-социалистского обновления университета' (примечание 304). Слова Хайдегтера о 'великолепных руках Гитлера' и его вера в существование 'опасного международного союза евреев' окончательно отрезвили Ясперса. Он понял, что философ опьянен (вещь непростительная для 'избранного ума') тем же 'дурманом', что и немецкий народ. Запись сделана Ясперсом более чем через двадцать лет после встречи, и, возможно, он, хотя и в неизмеримо меньшей мере, чем Хайдеггер, разделял тогдашний энтузиазм. Во всяком случае, вызывает удивление то, что его удивила следующая филиппика Хайдеггера: 'За столом он сказал слегка сердитым тоном: это безобразие, что существует столько профессоров философии — во всей Германии следовало бы оставить двух или трех. «Кого же?» — спросил я. Никакого ответа' (примечание 304). Разве эта фраза не вытекала из всего контекста предшествующей переписки, разве сам Ясперс уже в 1936 году не настаивал на резком сокращении числа заведующих кафедрами, разве к этому не подталкивал сам дух 'аристократического университета'? Все это так, но что-то радикально изменилось. Вроде бы одно и то же приобретает совершенно другой смысл. Не потому ли, что один из членов 'боевого содружества' теперь, в мае 1933 года, выпал из числа этих 'двух или трех' вовсе не по философским причинам, а потому, что он женат на еврейке и не является — да и не может являться — членом национал-социалистской партии? По- человечески Хайдеггер, пусть ненамеренно, совершает бестактность, заводя этот разговор в доме Ясперса после своего 'совершенно театрального', по выражению Гуссерля, вступления в партию, хотя, казалось, он лишь повторяет то, что до этого многократно проговаривалось. Ясперс видит в этом повторении только различие, Хайдеггер — только банальное повторение. Различие состоит в том, что на вопрос 'кого же?' он не может ответить: 'тебя и меня'; он нарциссически включает себя в узкое множество, откуда другой исключен логикой новых обстоятельств, которые только на поверхностный взгляд не имеют к философии никакого отношения. Впоследствии, через три года,
Хайдеггер придет в римскую квартиру своего бывшего студента, изгнанника Карла Левита, в пиджаке, на лацкане которого будет красоваться значок национал-социалистской партии, чем вызовет недоумение последнего. Еще один пример: уволена с работы его близкий друг Элизабет Блохман, полуеврейка; она ждет от учителя слова сочувствия: 'Он выражает Элизабет Блохман сожаление, как если бы с ней произошел несчастный случай'[3].
Гуссерлевское слово 'театральность' лучше всего характеризует краткий, но интенсивный период ректорства Хайдеггера. Хуго Отг сообщает, что по настоянию философа профессора при его вступлении в должность ректора должны были петь гимн движения 'Хорст Вессель' и поднимать руку в партийном приветствии, причем в отдельном циркуляре объяснялось, что поднятие рук в 'немецком приветствии' не может автоматически толковаться как принадлежность к национал-социализму. Хайдеггер пытался ввести среди преподавателей 'суды чести' на манер офицерских; он поручил профессору Штилеру, бывшему морскому офицеру, заниматься со студентами военным делом; естественники жаловались, что во время ректорства Хайдеггера их питомцев слишком много времени заставляли уделять военным играм и общественным работам в ущерб учебе. Знакомство с негативным отзывом, который Хайдеггер написал на Эдуарда Баумгартена, Ясперс, воспринявший его как донос, отнес к 'решающему опыту своей жизни': в нем заклеймлялся 'гейдельберг-ский либеральный кружок вокруг Макса Вебера' (к которому принадлежал и он сам, с молодости боготворивший великого социолога) и презрительно упоминался 'еврей Френкель' (врач, лечивший Ясперса). Не пришел Хайдеггер и на похороны своего учителя Эдмувда Гуссерля в 1938 году. И, наконец, главное: Хай-деггер осенью 1933 года стал первым ректором-фюрером Фрайбургского университета. В земле Баден принцип фюрерства восторжествовал раньше, чем в других землях. Историк Хуго Отт приводит в своей книге дневниковую запись (от 22 августа 1933 года) прелата Иозефа Зауэра, которого Хавдеггер сменил на посту ректора (не считая очень короткого ректората анатома фон Мёллевдорфа) и который оставался при нем номинальным проректором: 'Дело рук Хайдеггера. Finis universitatum… И всю эту кашу заварил у нас этот дурень Хайдеггер, которого мы избрали ректором [в надежде], что с ним в Университет придет новая духовность. Какая ирония! Теперь нам не остается ничего другого, как надеяться, что другие немецкие, прежде всего прусские, университеты не сделают вслед за нами этот шаг в бездну, хотя их довольно явно к этому подталкивают. В таком случае эта баден-ская диковинка сама собой уйдет в небытие'[4]. В 1945 году даже такие благожелательные к философу коллеги, как ботаник Ёль-кен, признавали, что в тот период он нанес Фрайбургскому университету 'очень большой вред'. Вердикт гласил: '…[Хайцеггер] брутально поставил университет на путь национал-социализма и благодаря своей международной известности как философа способствовал ослеплению и введению в заблуждение многих тысяч людей'[5]. 'Большинство фрайбургских профессоров, — пишет Р. Сафрански, — видели в Хайдеггере разбушевавшегося (einen wild gewordenen) бескомпромиссного фантазера'[6]. И они же с немалым удивлением констатировали, что за девять месяцев своего ректорства этот политически явно неопытный человек — 'мечтательный мальчик', как назовет его впоследствии Ясперс — причинил их университету огромный вред.
Я перечислил некоторые (далеко не все) из постоянно упоминаемых в немецкой и французской
