где попрощалась с королем Леопольдом и королевой Луизой, то жизнь показалась ей чрезвычайно скучной и тоскливой, и она стала истязать себя воспоминаниями и беспрестанными слезами. Принцесса действительно чувствовала себя «очень больной», и даже личный доктор герцогини Джеймс Кларк ничем не смог ей помочь. А герцогиня пришла к выводу, что недомогание ее дочери можно отнести на счет «детских капризов» и болезненного воображения баронессы Лецен. Что же до Конроя, то он вообще постоянно намекал на то, что это всего лишь детская мнительность, вызванная прежде всего ее неспособностью управлять своим поведением без постоянного участия со стороны матери. В один прекрасный день он решил воспользоваться этим недомоганием и попытался убедить подписать документ, в соответствии с которым он должен был получить полномочия в качестве ее личного секретаря, «Они (мама и Джон Конрой) попытались воспользоваться моей болезнью и получить от меня заверения в исполнении их желаний, — писала она в дневнике. — Я воспротивилась этому, несмотря на свое самочувствие и их необыкновенную настойчивость, а поддержала меня в этом лишь одна любимая Лецен».
Когда доктор Кларк вернулся в Лондон, было известно уже, что его пациентка серьезно больна воспалением миндалин, значительно осложненным не менее сильным ментальным стрессом. Во всяком случае, у нее был постоянный жар и учащенный пульс. Баронесса Лецен сразу же предложила послать за доктором Кларком, однако герцогиня упрекнула ее в необоснованной мнительности и чрезмерной суетливости. «Как ты могла подумать, что я допущу подобную вещь? — рассердилась она. — Ты представляешь, какой шум поднимется в городе? У нас с тобой настолько разные взгляды на причины ее недомогания, что даже говорить об этом не стоит».
Однако когда принцессе стало намного хуже, Джон Конрой и герцогиня все же согласились с тем, что необходимо немедленно вызвать доктора Кларка, а когда тот ответил, что вряд ли сможет приехать до позднего вечера, они сразу же вызвали местного врача. Но к тому времени принцессе уже стало лучше и она пошла на поправку. Тем не менее приехавший вскоре доктор Кларк счел необходимым оставаться у постели больной в течение целого месяца, в то время как «преданная, любимая и в высшей степени привязанная» к принцессе Лецен постоянно находилась с ней, не отходя ни на шаг, и была «такой же внимательной и заботливой, как всегда».
3 ноября 1835 г. принцесса Виктория почувствовала себя достаточно здоровой и поспешила тут же сообщить королю Леопольду, что ей «намного лучше», но при этом признала, что заметно похудела, а из-за быстрого выпадения волос она «становится в буквальном смысле лысой». Доктор Кларк советовал ей переехать в другую комнату этажом выше и придерживаться строгого режима в Кенсингтонском дворце: как можно чаще гулять на свежем воздухе, не сидеть слишком долго за книгами во время уроков, постоянно тренировать руки индийскими гимнастическими палками и тщательно пережевывать пищу. Последнее обстоятельство вызывало нарекания не только доктора Кларка, но и всех остальных — баронессы Лецен, короля Леопольда и принцессы Феодоры, которые давно уже упрекали ее в том, что ест она слишком быстро, а иногда и очень много, в особенности в позднее время. Другими словами, ей предписали довольно строгую диету и стали требовать от нее выполнения определенных правил при приеме пищи во время обеда и ужина.
К концу января 1836 г. принцесса Виктория снова окунулась в привычную и во многом рутинную жизнь Кенсингтонского дворца, вспоминая «не без грусти», как она сама впоследствии выразилась, о прежних веселых днях. В течение многих дней она практически никого не видела, не общалась со своими сверстниками и почти все свое время проводила в компании сэра Джона Конроя, которого она стала ненавидеть еще больше, его занудной супруги леди Конрой, двух его не менее занудных дочерей, Виктории и Джейн, а также давнего друга семьи Конрой, умной и несравненной леди Флоры Гастингс. Теперь она строго придерживалась предписанной ей диеты, которая была дополнена хлебом с маслом, постоянно занималась физическими упражнениями для рук и ног и часто выезжала на прогулки в близлежащие деревни к северу от Кенсингтона. Правда, иногда ее возили в те самые чудные места, которые она ранее посещала вместе с матерью. Так, например, однажды вечером в августе она отправилась в церковь Святого Георгия в Виндзоре и долго стояла перед надгробными плитами, с горечью глядя на ту из них, под которой покоился «прах ее любимого отца». При этом она с грустью думала о жестоких превратностях жизни, отнявших у нее любимых людей и вынуждающих терпеть тех, кого ненавидит.
Разумеется, даже в такой скучной и тоскливой жизни в Кенсингтонском дворце появлялись отдельные радостные минуты. которые нарушали тягостное существование и которые запомнились ей на всю оставшуюся жизнь. Так, она с огромным удовольствием посетила Аскот, с радостью побывала на званых обедах в Виндзорском дворце, где любила танцевать, а также получала удовольствие от любой возможности прогуляться по парку Хэмстед-Хит со своей любимой собачкой, которую еще совсем недавно наряжала как одну из своих многочисленных кукол. Кроме того, были еще незабываемые уроки музыки и пения с необыкновенно веселым, забавным и чрезвычайно остроумным Луиджи Лаблашем, от которого она была просто в восторге, слушая его с открытым ртом. Со временем она так привязалась к нему, что готова была заниматься пением не один раз в неделю, а каждый божий день. Она охотно обсуждала с ним на французском языке все перипетии музыкальной культуры, хотя не могла согласиться с его восторженным отношением к гению Моцарта. «Я ужасно современный человек, — записала она в своем дневнике, — и именно поэтому предпочитаю Беллини, Россини, Доницетти и т. д., однако Лаблаш придерживается другого мнения и понимает музыку более традиционно, чем я, и называет Моцарта 'отцом современной музыки'».
А чуть позже, говоря о родных краях Луиджи Лаблаша, она отметила в дневнике: «О, как бы мне хотелось хотя бы раз побывать в этом прекрасном Неаполе с его безоблачным голубым небом и живописным побережьем, обрамленным небольшими живописными островами!»
Однако наибольшую радость доставляли ей волнующие вечера в Театре оперы и балета, где она с огромным удовольствием наслаждалась великим искусством Марии Тальони, балерины полуитальянского- полушведского происхождения, которая «танцевала так трогательно, что дух захватывало». Не меньшее впечатление производил на принцессу брат Тальони Паоло — «самый очаровательный танцовщик из всех, которых мне доводилось видеть». Кроме того, она восхищалась тенором Рубини, баритоном Тамбурини, своим любимым певцом Луиджи Лаблашем и прекрасным сопрано Джулии Гризи — «наиболее прекрасной певицы и актрисы из всех, которые исполняли любимые оперы: Беллини 'Пуритане' и Доницетти 'Анна Болейн'».
Были также весьма приятные прогулки в зоологическом саду в Регент-парке, оставившие самые хорошие воспоминания. Кроме того, она с удовольствием вспоминала свои многочисленные встречи с выдающимися государственными и политическими деятелями, среди которых нужно прежде всего отметить сэра Роберта Пиля и лорда Пальмерстона, который показался ей «весьма добродушным, умным, интересным и в высшей степени обладающим всеми качествами истинного джентльмена». Именно с Пальмерстоном ей год или два спустя предстоит провести много времени в приятных и весьма полезных беседах.
Стоит также вспомнить многочисленные вечеринки по случаю ее дня рождения и те подарки, которые она получила на день рождения: гравюрный портрет Марии Тальони от баронессы фон Лецен, серьги от короля, брошь с прядью волос от матери, письменный прибор от сэра Джона Конроя, нож для разрезания бумаги от Флоры Гастингс и молитвенник от книготорговца Хэтчерда. Были редкие балы в Кенсингтонском дворце и еще более редкие визиты ее немецких кузин, чей отъезд, как писала она в дневнике, делал ее «весьма несчастной, печальной и унылой, казалось, что радость, счастье и веселье внезапно кончались». Короля Леопольда чрезвычайно беспокоили слишком волнительные, как ему казалось, события ее жизни, которые могли подорвать здоровье. Однако на самом деле здоровье подрывали не эти приятные во всех отношениях события, а скучная и тоскливая рутина Кенсингтонского дворца. «Могу заверить вас, — писала она королю Леопольду, — что все эти веселые события доставляют мне много радости и только укрепляют мою веру в себя». Сменой обстановки было посещение дома короля Леопольда в Эшере и пять дней пребывания в Бакстед-парке в Суссексе, фамильном доме ее друга леди Кэтрин Дженкинсон, дочери графа Ливерпуля.
Однако даже далеко за пределами Кенсингтонского дворца неприятности преследовали юную принцессу, словно мрачные тени. Леди Кэтрин хорошо ладила с Лецен и именно поэтому считалась во дворце для окружения Джона Конроя «персоной нон грата» и в конце концов вынуждена была покинуть дом герцогини Кентской под надуманным предлогом плохого здоровья. Вскоре та же судьба постигла и
