сравнивает и соотносит между собой различаемые им образы, приходит к следующему выводу: устройство мозга таково, что, после того как знаки предметов и их различий «уже отмечены или запечатлены в мозгу, душа неизбежно начинает исследовать их взаимо отношение59; последнее, однако, было бы невозможно без открытия знаков, или изобретения языков» [La Mettrie 1960, 105; цит. по: Ламетри 1983, 192]. До обретения языка вещи могли восприниматься лишь неясным или поверхностным образом. Мы уже приводили мнение Гумбольдта о том, что «человек преимущественно — да даже и исключительно, поскольку ощущение и действие у него зависят от его представлений, — живет с предметами так, как их преподносит ему язык» [Humboldt 1960, 74; цит. по: Гумбольдт 2000, 80]. Под влиянием нового релятивизма романтиков концепция языка как конститутивного орудия мышления претерпевает значительное изменение, и теперь выдвигается и подвергается проверке положение о том, что языковые различия могут обусловливать различия в мыслительных процессах и даже делать их несопоставимымиб0. Однако развитие идей в этом направлении не имеет отношения к главной теме нашей книги; современные изыскания в данной области известны, и я не буду на них останавливаться.
Глубинная и поверхностная структура
Итак, мы установили, что анализ творческого аспекта использования языка основан на предположении о том, что языковые и мыслительные процессы в действительности тождественны; язык доставляет нам первичные средства для свободного выражения мыслей и чувств, а также для функционирования творческого воображения. Значительная часть конкретных вопросов грамматики решалась исходя из этого предположения на протяжении всего периода существования того направления мысли, которое мы назвали «картезианской лингвистикой». В «Грамматике» Пор-Рояля, например, обсуждение вопросов синтаксиса начинается с замечания о том, что существуют три операции нашего рассудка: представлять себе что-либо (concevoir), судить о чем-либо (juger), умозаключать чтолибо (raisonner) [Lancelot, Arnauld 1660, 27; цит. с изм. по: Арно, Лансло 1991, 29; ср.: Арно, Лансло 1990, 90].
Третья операция не имеет отношения к грамматике (она рассматривается в «Логике» Пор-Рояля, вышедшей в свет двумя годами позже, в 1662 г.). Исходя из того способа, каким понятия соединяются в суждения, авторы «Грамматики» заключают, какой должна быть общая форма любой возможной грамматики, и эту уни версальную глубинную структуру они устанавливают на основе наблюдений над «естественными способами выражения наших мыслей» [Op. cit., 30; ср.: Арно, Лансло 1990, 30; 1991, 93]61. Многие последующие попытки уточнить схему универсальной грамматики следовали в том же направлении.
Джеймс Хэррис в трактате «Гермес», в котором мы не обнаруживаем обычного для мыслителей XVIII в. влияния «Грамматики» Пор-Рояля, также исходит из структуры мыслительных процессов, чтобы выводить заключения относительно структур языка, но делает это несколько иным образом. В целом он считает, что, когда человек говорит, «его речь, или дискурс, является преданием гласности некоторой активности или движения его души» [Harris 1801, I, 223]62. Существуют два общих типа «способностей души»: восприятие (осуществляемое посредством органов чувств и разумом) и воление (желания, страсти, потребности — «все, что побуждает к действию, рациональному или иррациональному») [Op. cit., 224]. Отсюда следует, что существует два вида языковых актов; один из них — это утверждение, то есть «предание гласности некоторого акта восприятия, осуществленного или органами чувств, или разумом», другой — «предание гласности волений», то есть вопрос, приказ, мольба или выражение желания [Op. cit., 224]. Первым типом предложений мы пользуемся для того, чтобы «заявить о себе другим», вторым типом — чтобы побудить других удовлетворить нашу потребность. Продолжая рассуждать подобным же образом, мы можем анализировать выражения волеизъявления с точки зрения H. Хомский. Картезианская лингвистика того, заключается ли потребность в том, чтобы «органы чувств получили сведения», или в том, чтобы некое «волеизъявление было исполнено» (это модус вопроса и требования соответственно). Далее, модус требования распадается на повелительный и просительный в зависимости от того, обращено ли высказывание к нижестоящим или к вышестоящим. Поскольку и вопросительное высказывание, и высказывание требования используются «для удовлетворения потребности», оба типа «требуют отклика» — отклика словами или делами на требование и одними только словами на вопрос [Op. cit., 293 f.]63. Таким образом, рамки анализа типов предложений задаются определенного рода анализом мыслительных процессов.
Характерным для картезианской лингвистики является выделение в языке двух аспектов в соответствии с фундаментальным различием между телом и душой.
В частности, языковые знаки можно изучать как с точки зрения составляющих их звуков, так и представляющих их букв, или же с точки зрения их «значения», то есть «способа, каким люди используют их для означения своих мыслей» {Lancelot, Arnauld 1660, 5; цит. по: Арно, Лансло 1990, 71]. В похожих терминах формулирует свои задачи и Кордемуа: «В своем рассуждении я четко различаю все, что она [la parole 'речь'] воспринимает от души, и все то, что она заимствует у тела» [Cordemoy 1677, Предисловие]. Подобным же образом и Лами начинает свою «Риторику» с различения, проводимого между «душой слов» (то есть, между «тем, что в них есть духовного», «тем, что нам свойственно» — способностью выражать «идеи»), и их телом («тем, что в них есть телесного», «тем, что птицы, подражающие человеческому голосу, имеют общим с нами», а именно «звуками, которые суть знаки их идей»).
Короче говоря, у языка есть две стороны — внутренняя и внешняя. Предложение можно изучать с точки зрения того, каким способом оно выражает мысль, и с точки зрения его физического облика, иными словами, в плане его семантической или фонетической интерпретации.
Используя новейшую терминологию, мы можем сформулировать проведенное различие как различие между «глубинной структурой» предложения и его «поверхностной структурой». Первая есть базисная абстрактная структура, определяющая семантическую интерпретацию предложения; вторая есть поверхностная организация единиц, которая определяет его фонетическую интерпретацию и связана с физической формой реального высказывания, с его воспринимаемой или производимой формой. В этих терминах мы можем сформулировать второе фундаментальное положение картезианской лингвистики, а именно: глубинная и поверхностная структуры не обязательно должны быть тождественными. Базисная организация предложения, важная для его семантической интерпретации, не обязательно непосредственно обнаруживается в реальной расстановке и группировке его конкретных компонентов.
Эта точка зрения проведена с особой последовательностью в «Грамматике» Пор-Рояля; в ней впервые получил развитие картезианский подход к языку, причем сделано это весьма проницательно и тон коб4. Основная форма мышления (но не единственная, см. ниже, с. 87) — это суждение; в нем утверждается нечто о чем-то. Языковым выражением суждения является предложение; его двумя термами являются «субъект, который есть то, о чем что-то утверждается », и «атрибут, который есть то, что утверждается » [Lancelot, Arnauld 1660, 29; ср.: Арно, Лансло 1990, 92; 1991, 30]. Субъект и атрибут могут быть простыми, например, La terre est ronde 'Земля круглая', или сложными (compose), например, Un habile Magistrat est un homme utile a la Republique 'Способный чиновник есть человек, полезный для общества' или Dieu invisible a cree le monde visible 'Невидимый Бог создал видимый мир' [ср.: Арно, Лансло 1990, 129-130; 1991, 50, 51]. Более того, в подобных случаях сложный субъект и сложный атрибут заключают в себе отдельные суждения.
«Среди предложений, в которых как субъект, так и атрибут состоят из нескольких слов, встречаются предложения, содержащие, по крайней мере в нашем сознании (dans nostre esprit), несколько суждений, каждое из которых можно превратить в отдельное предложение.
Когда я говорю Dieu invisible a cree le monde visible „Невидимый Бог создал видимый мир', в моем сознании имеют место три суждения, заключенные в приведенном предложении. Ибо, во-первых, я выношу суждение, что Бог — невидим; во-вторых, что он создал мир, и, в-третьих, что мир — видим. Из этих трех предложений главное — второе; именно оно содержит самое существенное в рассматриваемом предложении, а первое и третье всего лишь привходящи, т. е. явля ются частями главного; первое составляет его субъект, а последнее — атрибут» [Op. cit., 68]*.
