происходят изменения, что она уже по-другому исполняет некоторые вещи, что она научилась сдерживать эмоции, исполняя надрывные романсы, она уже знает цену жесту, взгляду, паузе. Но настоящего выхода ее бурной неуемной энергии не было. Дома же петь ей стало неинтересно. Эти неумеренные восторги родителей и соседей уже ничего не могли ей дать, кроме досады. Когда Николай Николаевич отчитывал ее (так же, как когда-то госпожа Драшковская, заметившая, что Клава чуть-чуть подкрасила губы), она ничего не могла сказать в ответ, потому что считала, что обязана ему. Ей казалось: скажи она ему, что ее мучает, — это было бы воспринято как черная неблагодарность.
И вот такой подарок, царский подарок!
После спектакля как всегда был дивертисмент. Клава снова пела «Звезды на море», потом еще и еще, а потом, хитро взглянув на маэстро, исполнила «Шелковый шнурок». Синельников шутливо поморщился и демонстративно вздохнул. А Клавдия была, что называется, в ударе. Она решила «зубами рвать занавес» и так заламывала руки и закатывала глаза и совершала такие вздохи с надрывом, что Синельников, а с ним и вся публика хохотали до слез. И только Сонечка Баранская хмыкала, дергая своим худеньким плечиком, почему-то решив, что Шульженко пародирует именно ее.
После концерта к ней подошел молодой человек в клетчатом пиджаке и лаковых туфлях с белыми носками.
— Разрешите представиться. Григорьев. Илья Павлович. Музыкант. Поэт. И прочее и прочее.
Клава протянула руку, но Илья Павлович вместо рукопожатия показал на значок, приколотый к лацкану его пиджака:
— «ДР»! Что означает «долой рукопожатие»! Рукопожатие — это буржуазное мещанство. Разрешите вас проводить. У меня имеется к вам серьезный разговор.
Шульженко оглядела его с ног до головы, усмехнувшись:
— У меня есть провожатые, не трудитесь.
— Как угодно, — клетчатый пиджак удалился.
— Вот хам! Кто это? — спросила она артиста Виктора Петипа, сына знаменитого Мариуса.
— По-моему, он из музкомедии. Впрочем, не уверен, — ответил тот.
Глава 3
Однажды в Харьков приехала знаменитая в 20-х годах певица Лидия Липковская. Тогда ее имя так же гремело по всему миру, как, скажем, имя Монсеррат Кабалье или имя Елены Образцовой.
Вот что писала К. И. Шульженко о приезде Л. Липковской в Харьков в своей книге «Когда вы спросите меня»:
«Липковская с успехом выступала на русской сцене, гастролировала в Нью-Йорке, Париже, других городах Европы. Ей были подвластны и оперная ария, и романс, и изящный французский вальс. Я пришла в восторг от ее концерта. Особенно меня поразило ее исполнение песни К. Котрона „Смешного в жизни много“, где на протяжении трех куплетов певица смогла показать смену настроений своей героини, найдя для каждого из них свои краски. Артистизм и вокальное мастерство гастролерши восхитили меня.
Не знаю, как уж решилась, но на следующий день после концерта я отважилась прийти к Лидии Яковлевне в гостиницу, где она остановилась. Певица приняла меня приветливо, мягко прервала мой поток восторгов и, узнав, что я пою, пригласила к роялю. Я спела „Звезда на небе“, а затем все тот же „Шелковый шнурок“.
— У вас настоящий лирический дар, — сказала Лидия Яковлевна. — И никаких тут „шелковых шнурков“ быть не должно. Вы обладаете мягким почерком, а хотите писать жестким пером. Вам нужен свой репертуар, соответствующий вашему дарованию…»
Так постепенно Шульженко приходила к мысли, что она должна петь вещи, специально написанные для нее. Но до «своего репертуара» было еще очень далеко. Ее театральная жизнь снова забурлила. Она гордилась, что уже произносила целые реплики со сцены, а в трудовой книжке Клавы появилась запись: «актриса второго положения».
«Клетчатый пиджак» иногда появлялся на спектаклях, в которых участвовала Клава, садился в партер так, чтобы его было видно тем, кто на сцене. Шульженко, замечая его ироническое выражение лица, злилась и негодовала.
Однажды, уходя из театра, она столкнулась с ним лицом к лицу. Он стоял с букетом желтых роз.
— Почему вы меня преследуете? Что вам от меня нужно? — резко спросила Шульженко.
— Хочу с вами объясниться… — вкрадчиво сказал Григорьев. — Поверьте, это в ваших интересах, Клавдия Ивановна.
— В моих интересах, чтобы вы оставили меня в покое.
— Как будет угодно, — невозмутимо ответил Григорьев и швырнул букет роскошных чайных роз в урну.
— Не приходите больше сюда! — крикнула Клава, еле сдерживая злые слезы.
Больше всего ей было жалко цветов. Еще никто, кроме отца, не дарил ей цветы в театре. И вот, первый ее букет таких красивых роз — в урне!.. Клава воровато оглянулась — никого в переулке не было. Подкравшись к урне, она быстро схватила несколько веток, больно укололась и через мгновение уже шла по Сумской к трамвайной остановке, изображая усталость от спектакля и славы. Она не видела, как из темноты за ней наблюдал усмехающийся Григорьев.
Участие в концертах рабочих клубов и дивертисментах становилось привычным для Шульженко. Виктор Петипа, который вел в качестве конферансье такие концерты, однажды предварил ее выступление такими вот стишками:
Клава рассердилась, запретив ему впредь читать этот экспромт перед ее выступлениями.
Но она почувствовала, что с нетерпением ждет дивертисмент или просто выступление в каком- нибудь концерте и что ей это важнее и интереснее сцены, где она была занята чуть ли не каждый вечер.
Однажды ранним утром окна их квартирки были раскрыты, Клава лежала в постели. Было воскресенье, мама ушла на базар. Отец почему-то в такую рань поставил на граммофоне пластинку с записями Надежды Васильевны Плевицкой. Она пела «По старой калужской дороге». Но как пела!..
Клава вспомнила, как почти 5 лет назад, когда ей было 13, ранней весной приехала на гастроли Плевицкая. Казалось, город сошел с ума. Билеты расхватали задолго до начала ее выступлений. Ее концерты проходили в театре с экзотическим названием «Миссури». С помощью знакомого Клава попала на ее концерт. Вот как спустя 55 лет Шульженко описывает его:
«Появление певицы зал встретил овацией. Я ожидала увидеть ее в народном костюме, сарафане, кокошнике и чуть ли не в лаптях. Такое представление сложилось после ее пластинок, а на сцену вышла стройная женщина в длинном сером с зеленым вечернем платье со шлейфом, в серебряных туфлях, с очень крупными, с „булыжник“, бриллиантами, гладко зачесанными волосами, уложенными на затылке в большой пучок. Вот она запела, и все исчезло — и зал, и сцена, и сам театр, осталась только магия необыкновенно красивого, грудного, мягкого голоса, не сильного, но заставляющего внимать каждому его звуку».
…Клава слушала, как из-за двери доносится голос Плевицкой, потом вскочила и в нижней рубашке, не стесняясь отца, вбежала в комнату, сняла пластинку, едва не разбив ее. Отец с недоумением смотрел на Клаву, а она расплакалась и вернулась в свою комнату, хлопнув дверью. С тех пор она больше никогда не
